– Назначьте мне время, – потребовала она. –Но как можно скорее. Это очень важно. Это касается Ленечки.

– Подождите, пожалуйста.

Он зажал трубку коленями, чтобы полностью закрыть микрофон,и потянулся к внутреннему телефону, который тоже выходил на городскую линию,если набрать 8.

– Настасья? – торопливо проговорил он. – Тыможешь приехать ко мне в прокуратуру? У Параскевич-старшей что-то срочное.Хочу, чтобы ты тоже послушала. Оперативка? Ах ты, дьявол, я и забыл. Так когда?К двум? Ладно, я ее на два часа приглашаю. Да, Настасья, ты Светке позвони,Касьяновой. Она сильно ругается. Нет, не убьет, она в курсе твоихнеприятностей. Все, пока.

До двух часов дня Константин Михайлович должен был успетьпеределать многое – провести назначенные допросы и очную ставку, закончитьобвинительное заключение по одному делу и сформулировать вопросы экспертам подругому, а также написать бумагу о продлении срока предварительногорасследования по сложному делу о тройном убийстве и подписать ее у прокурора.Неплохо было бы еще и поесть, но времени уже не оставалось. Возвращаясь в свойкабинет без пяти два, он увидел Настю, сиротливо сидящую в коридоре рядом со свидетелямии потерпевшими, вызванными к другим следователям, чьи кабинеты находилисьрядом.

– Давно ждешь? – спросил он, отпирая свою дверь.

– Давно, – ответила Каменская каким-то усталым ибезразличным голосом.

Константин Михайлович обернулся и поглядел на нее болеевнимательно. Под глазами глубокая синева, кожа не белая, как обычно, асеровато-прозрачная.

– Что с тобой? Болеешь? Грипп подхватила?

– Переживаю, – коротко ответила она.

– Из-за Исиченко?

– Да.

– Испугалась? Или вину чувствуешь?

– И то и другое.

– Это ты напрасно. Ты что, давила на нее? Угрожала?

– Да бог с вами. Она пришла и прямо с порога заявила,что хочет признаться в убийстве Параскевича. Я ей не поверила, стала задаватьуточняющие вопросы, затем попросила написать все собственноручно. Она былаабсолютно спокойна, не плакала, не кричала, даже, по-моему, не нервничала.

– Кто-нибудь был при этом? Свидетели есть?

– Нет, но я записывала весь разговор на магнитофон.

– И на магнитофоне все именно так, как ты мнерассказываешь? Тихо, спокойно, без истерики, слез и запугиваний?

– Можете послушать.

Она вытащила из сумки кассету и протянула Ольшанскому.

– С собой носишь? – усмехнулся он, забирая кассетуи засовывая ее в ящик стола.

– Знала, что вы будете спрашивать. Так лучше уж сразудать вам послушать, чем три дня доказывать, что я не верблюд, не дура и несволочь.

Голос ее подозрительно зазвенел.

– Ну, тихо, тихо, ты что, в самом деле, –успокаивающе произнес следователь. – Ну-ка возьми себя в руки, сейчас этакурица придет. Ты же знаешь, я тебе верю, я тебе всегда и во всем верил, даже вте давние времена, когда мы еще ссорились и дулись друг на друга. Параскевичуйдет – и мы с тобой вместе послушаем, что рассказывала Исиченко. Водичкиналить?

Настя молча кивнула, сжимая крепче зубы, чтобы не дать волюслезам. Сегодня утром на Петровке она успела поймать несколько косых взглядов,брошенных в ее сторону, и поняла, что разговоры уже идут, и весьма активно.Событие само по себе из ряда вон выходящее, а тут даже не скоропостижнаясмерть, а самоубийство. О чем это говорит? Да о том, что Каменская довеланесчастную женщину. Сегодня ей уже пришлось написать объяснение и выдержать несамый приятный разговор с генералом. Хорошо, что Колобок-Гордеев пошел с ней круководству, в его присутствии ей было не так тяжело.

– С вами, Каменская, мы живем как на пороховойбочке, – говорил генерал. – Вы только-только вылезли из одногослужебного расследования и тут же угодили во второе. Если вы будете приноситьнам одно чeпe за другим, нам придется подумать над вашим трудоиспользованием.

Хорошо еще, что Ольшанский не сомневается.

Галина Ивановна Параскевич снова опоздала, на этот раз напятнадцать минут. Лицо ее было злым и надменным, словно она явилась в станврагов на переговоры.

– Вчера ко мне явился некий журналист и попросилрассказать о Лене, о его жизни и его книгах. Я поинтересовалась, чем вызвановнимание к моему сыну. И вы знаете, что он мне ответил? Оказывается, у Лениосталось несколько неопубликованных рукописей, и его вдова продает их издателямза баснословные деньги. Одну рукопись она продала за двадцать пять тысячдолларов, другую – за тридцать пять. И есть еще неcколько. Полагаю, она ихпродаст еще дороже.

Ольшанский молчал, терпеливо ожидая, когда Галина Ивановнаперейдет к главному.

– Вы можете себе представить? – продолжалата. – Она собирается наживать капитал после Лениной трагической смерти.Она наживается на его имени.

– Я не понимаю, почему вы пришли с этим ко мне, –спокойно ответил следователь. – Вы видите в этом какую-то связь с убийствомвашего сына?

– А вы не видите? – вскинулась Параскевич.

– Нет. Я не вижу.

– Очень жаль. В таком случае придется вам открытьглаза. Леня был мягким, интеллигентным мальчиком, он вообще никогда не думал онаживе, корыстные мотивы были ему чужды. Он был весь в искусстве, в творчестве,в своих книгах, он жил этим и ради этого. А эта ненасытная самка не желаламириться с тем, что Леня отдает свои книги издателям за бесценок. Она всегдахотела иметь много денег, очень много, вы даже представить себе не можете, докакой степени она корыстолюбива и расчетлива. Я уверена, это она убила моегосына, чтобы беспрепятственно распоряжаться его творческим наследием. Онадождалась, когда Леня напишет несколько новых вещей, возможно даже, она самауговорила его сделать это под каким-то надуманным предлогом и избавилась отмоего мальчика.

Галина Ивановна расплакалась и полезла за платком.Ольшанский молча налил воды и протянул ей стакан, не пытаясь успокаивать и непроизнеся ни одного сочувственного слова. Настя видела, что он буквально кипитот негодования, но пока еще сдерживается.

– Не нужно так плохо думать о своей невестке, –сказал он, когда Параскевич перестала плакать. – Она не убивала вашегосына.

– Откуда вы знаете? – всхлипнула женщина. – Яуверена, что это сделала она.

– Галина Ивановна, она этого не делала, уверяю вас. Уменя есть собственноручное признание убийцы, это совсем другой человек.

– Значит, вы нашли его? – Слезы на лице Параскевичмгновенно высохли. – Кто он? Кто этот подонок?

– Я пока не могу этого сказать. Существует тайнаследствия, и разглашать ее не положено.

– Но я мать! – возмутилась она. – Я имеюправо знать, кто убил моего сына. И вы обязаны мне сказать имя убийцы.