Какой бы смягчающий эффект ни имело второе заявление Джадсона, он был быстро сведен на нет двумя другими нотами, адресованными Духонину: одна от подчиненного Джадсона, лейтенанта-полковника Монро Керта, а другая – от генерала Лаверне, главы французской военной миссии при ставке. Нота Лаверне только повторяла замечания Клемансо; Керт же, действуя по инструкции французов, впервые сделал Соединенные Штаты участником общего протеста союзников против предлагаемого перемирия. Однако его протесту приходилось основываться скорее на нравственных соображениях, чем на официальных, поскольку Соединенные Штаты не были участником договора 1914 года. В ответ на эти дополнительные протесты со стороны союзников Троцкий заявил, что больше невозможно мириться с таким положением дел. «Советское правительство, – заявил он, – не может позволить дипломатам и военным агентам союзников по любой причине вмешиваться во внутреннюю жизнь страны и разжигать гражданскую войну. Дальнейшие шаги в этом направлении немедленно спровоцируют самые серьезные осложнения, ответственность за которые Совет народных комиссаров заранее с себя снимает».

Эти взаимные обвинения задерживали заключение перемирия, которое, не будучи официально оформлено договором, на деле уже некоторое время существовало. 26 ноября был установлен контакт с германцами на фронте, и через два дня был объявлен официальный приказ прекратить огонь. В отдельных посланиях послам и военным атташе Троцкий снова пригласил союзников принять участие в предварительном обсуждении, назначенном на 2 декабря. Помимо этих приглашений, посланных Троцким в качестве министра иностранных дел, как революционный агитатор он выпустил манифест, обращенный к народам воюющих стран. Переговоры о перемирии отложены на пять дней, заявил он, с тем чтобы предоставить союзникам еще одну возможность присоединиться к обсуждению вопроса. До сих пор единственный их ответ состоял в том, что они отказались признать советское правительство. «Правительство победившей революции не нуждается в признании капиталистических дипломатов, но мы спрашиваем народы: выражает ли реакционная дипломатия их интересы и чаяния? позволят ли они такой дипломатии упустить величайшую возможность мира, предложенную русской революцией?.. Мы хотим общего мира, но, если буржуазия стран-союзниц принудит нас заключить сепаратный мир, ответственность ляжет на них».

Правительства союзников могли позволить себе промолчать, поскольку европейские народы, даже если они действительно созрели для революции, как полагали большевики, ничего или очень мало знали об этих увещевательных прокламациях. Только Британия в каком-то смысле ответила на повторное приглашение к переговорам о перемирии. Посольство опубликовало в Петрограде заявление, утверждающее, что союзников «поставили перед свершившимся фактом» о большевистских переговорах о перемирии и что «посол Великобритании вряд ли может отвечать на ноты, адресованные ему правительством, которое не признано его собственным правительством». Более того, указывало посольство, «правительства, которые, подобно правительству Великобритании, получили власть непосредственно от избравших их народов, не имеют права решать столь важные проблемы, пока их точно не проинформируют, будет ли решение, которое они намерены принять, встречено полным одобрением и поддержкой их избирателей». Этот ответ был явным уклонением от решения насущного вопроса – согласятся или нет союзники присоединиться к переговорам о мире, и обмен подобными заявлениями только еще больше ухудшил отношения между союзниками и Россией.

Генерал Джадсон, преимущественно по собственной инициативе, 1 декабря навестил Троцкого в Смольном, желая смягчить обострившуюся дипломатическую ситуацию. Хотя между ними, вероятно, имелось взаимное недоверие, встреча прошла вполне в дружеской атмосфере. Генерал подчеркнул неофициальный характер своего визита и заявил, что «время для протеста и угроз советской власти миновало, если и вообще когда-то имело место». Разговор велся по поводу перемирия, и Троцкий согласился всеми силами затягивать переговоры и иметь в виду интересы союзников по таким вопросам, как перемещение войск и обмен пленными и боевыми трофеями. Первая беседа советского лидера с официальным представителем одного из союзников встретила живейший интерес как в России, так и за границей. Там большинство комментариев были негативными, поскольку сам факт такой беседы отчасти воспринимался как признание правительства большевиков, и в письме, адресованном Фрэнсису, Государственный департамент не замедлил сделать замечание Джадсону по поводу нарушения им запрета на прямые контакты с советским режимом. И хотя Фрэнсис заранее полностью одобрил визит Джадсона, он быстро присоединился к остальным дипломатическим и военным представителям, выразив свое осуждение и сообщив в Вашингтон, что этот шаг был предпринят без его ведома и одобрения. Злополучный Джадсон, один из немногих официальных лиц союзников, который не позволял своей антибольшевистской настроенности отражаться на своих суждениях, был отозван уже через несколько недель.

Улучшение отношений, которое могло произойти в результате беседы между Джадсоном и Троцким, не произошло. Как раз в это время Британия участвовала в дискуссии относительно двух большевиков, Петра Петрова и Георгия Чичерина, которые были задержаны в Лондоне за свою пропагандистскую деятельность. Троцкий хотел использовать их в советском Министерстве иностранных дел, особенно Чичерина, который и при царском режиме был служащим Министерства иностранных дел. Бьюкенен проигнорировал обращение Петроградского Совета по поводу их освобождения, и в отместку ему было заявлено, что отныне ни одному британскому гражданину не будет позволено покинуть страну, пока двум пленникам не позволят вернуться в Россию. Более того, Троцкий пригрозил арестовать посла якобы за его контрреволюционную деятельность по поручению неких белых генералов, позднее пытавшихся собрать белые армии на юге России. Бьюкенен посоветовал правительству смягчить свою позицию. «В конце концов, – признал он, – в аргументах Троцкого есть своя логика, ибо, если мы заявляем о своем праве арестовать русских за мирную пропаганду в стране, которая намерена продолжать войну, он имеет такое же право арестовать англичан, которые ведут военную пропаганду в стране, стремящейся к миру». Лондон согласился пойти на компромисс, и вскоре советское заявление было аннулировано, и двое русских вернулись на родину.

Не имея возможности предотвратить переговоры о перемирии с Германией и вместе с тем серьезно озабоченные перспективой потери второго фронта в борьбе против общего врага, растерянные союзники, на которых со всех сторон сыпались противоречивые советы, никак не могли решить, какую тактику избрать в отношениях со своим странным союзником, с этой непонятной Россией, чьи вожди воспринимались многими влиятельными людьми, как внутри, так и вне правительства, гораздо более опасными для традиционных нравственных ценностей западной цивилизации, чем германские автократы, против которых предположительно и велась война. Все соглашались в том, что большевизм – учение зловредное и что неодобрение и непризнание исповедующего зловредные взгляды правительства, хотя номинально оно является союзническим, было бы правильным и с нравственной, и, возможно, с политической точки зрения. Но до тех пор, пока сепаратный мир не стал реальностью, политическая мудрость такой тактики подвергалась бесконечным сомнениям и разногласиям.