На следующий же день Фрэнсис, ставший после отъезда Бьюкенена дуайеном дипкорпуса, привел своих коллег из союзнических и нейтральных посольств в количестве девятнадцати человек в Смольный для заранее оговоренной встречи с Лениным. Тот любезно принял их, молча выслушал зачитанный американским послом коллективный протест, а затем предложил обсудить этот вопрос. Фрэнсис сдержанно ответил, что, когда речь идет о нарушении дипломатического иммунитета, какие-либо обсуждения невозможны. Несмотря на решительный тон его замечания, встреча затянулась еще на час, так как один из послов начал читать Ленину лекцию о незаконности этого поступка и пригрозил покинуть Россию, если Диаманди не будет выпущен на свободу. Ленин заявил, что его не столько беспокоят тонкости международных законов, сколько судьба русских солдат, но пообещал сообщить о своем решении вечером, после совещания Совета народных комиссаров. На следующий день министр был освобожден, предположительно, после обсуждения этого вопроса на совещании. В тот же день «Правда», вероятно желая сохранить лицо, необоснованно заявила, что Фрэнсис согласился заявить протест Диаманди после его освобождения относительно обращения Румынии с русскими солдатами. Это голословное утверждение вызвало естественное возмущение Диаманди, которое улеглось, когда Фрэнсис опроверг его. 24 января Диаманди было дано десять часов на то, чтобы выехать из страны, а румынский золотой резерв, вывезенный ранее во время войны в Москву для сохранности, было приказано «сохранить как собственность румынского народа и не допускать к нему румынскую олигархию». Видимо, эти деньги были конфискованы в пользу России в качестве частичного восполнения потери Бессарабии, когда через несколько недель она была официально аннексирована Румынией.

Конечно, на протяжении долгого времени эти дипломатические инциденты при всей их болезненности не оказывали серьезного отрицательного влияния на отношения между Россией и союзниками; скорее они явились симптомами более серьезной болезни, которая по-прежнему отравляет отношения между Востоком и Западом. В качестве коренных причин этого конфликта многими рассматривается большевизм (или коммунизм); те же, кто придерживаются противоположной точки зрения, считают его причиной капитализм. Однако проблема дремала до тех пор, пока ноябрьская (Октябрьская) революция вдруг не объявила, что существовавший доныне капитализм не может считаться официальной доктриной великого народного государства. Но даже это фундаментальное различие не означало неизбежный раскол. Пока шла война, в глазах союзников германская угроза была опаснее угрозы большевизма, хотя так думали далеко не все их лидеры. И большевистская Россия, какую бы разрушительную силу она ни исповедовала по отношению к ранее установленному порядку, несомненно, по-прежнему была бы партнером по общей борьбе, хотя и вызывающим некоторую настороженность, если бы только ее лидеры продолжали участвовать в войне. Но в данных обстоятельствах логичным и необходимым выбором был мир. Союзники оказались перед серьезной проблемой: милостиво согласиться на него или решительно отвергнуть и вследствие этого оттолкнуть от себя русский народ.

Несмотря на различные и зачастую противоречивые советы, возобладал второй подход Последовал двухлетний период интервенции, принесшей народу России огромные страдания; и если в начале интервенция оправдывалась предлогом борьбы с Германией, то потом стало ясно, что она преследует лишь одну цель – уничтожение большевизма. Но утверждать, что интервенция была результатом заговора капиталистического мира, рассчитанного на уничтожение экономической ереси в самом ее зародыше, – значит чрезмерно упрощать политику союзников, которая в то время основывалась на сиюминутной импровизации, без четкой и рациональной стратегии. Соединенные Штаты, будучи такой же мощной капиталистической страной, как Британия и Франция, постоянно отставали от своих более агрессивных антибольшевистских партнеров, являясь их неохотным и строптивым пособником.

Новые правители России, бывшие сначала международными, а затем ставшие русскими революционерами, всеми доступными средствами и с тонко развитым чувством справедливости пытались подорвать капиталистический порядок, где бы он ни существовал, и, хотя их оптимистическим надеждам не суждено было осуществиться, действенность большевистской пропаганды, с точки зрения интервентов, служила достаточным оправданием – если они вообще думали о необходимости «оправдания» того, что казалось таким справедливым и праведным делом, – для вооруженного нападения на страну, где впервые проявилась эта агрессивная и разрушительная доктрина. Такими были, в частности, бессознательные оправдания нью-йоркской «Таймс», когда задолго до появления вопроса об интервенции она утверждала, что Россия погублена «германским социализмом» и что обе страны были рассадником «отвратительной заразы» вроде «социализма, анархии, нигилизма и коммунизма», которая распространилась на «свободные и благополучные народы, где стала бичом и угрозой».

Помимо предпринятого большевиками идеологического наступления, советский декрет от 14 января (ратифицированный 3 февраля), которым новая власть отказалась признавать за собой долги, сделанные предыдущим режимом, ясно дал понять богатым собственникам, независимо от того, пострадали ли они в результате этого лично или нет, характер наступившей реальности. Послы союзников и нейтральных стран немедленно заявили коллективный протест, подчеркнув, что они «оставили за собой право в свое время потребовать от российского правительства восполнения всех убытков, который эти декреты могут причинить их народам». Финансовая секция коалиции союзников, собравшаяся тогда в Лондоне, приняла резолюцию, заявляющую, что обязательства России не могут быть отринутыми «без подрыва самих основ международного права».

«Правда» доверительно утверждала, что для союзников этот декрет будет не меньшим ударом, чем победы Германии на Западном фронте, и как только французский народ поймет, как его обманули, убеждая приобретать боны, для Клемансо и Пуанкаре пробьет час возмездия. «Мелкие французские буржуа способны простить миллионы жертв, павших на полях сражений, но не простят своего материального разорения». Другие декреты большевиков, в основном касающиеся национализации различного рода собственности, были дружно опротестованы всем дипломатическим корпусом, за исключением одного Фрэнсиса, который считал, что такие декреты относятся к внутренним делам страны и не могут быть опротестованы «в предложенной форме».

Вопрос об интервенции возник всего через несколько недель после ноябрьской (Октябрьской) революции. На конференции союзников в Париже Клемансо завел разговор с Хаусом относительно осуществимости такой акции, но продуманная тактика возникла только после тайного англо-французского соглашения от 23 декабря 1917 года, в котором Россия была поделена на «сферы влияния». Обсужденное главным образом лордом Милнером и Клемансо и подписанное в Париже соглашение не предусматривало практического исполнения до конца войны, но даже на этой ранней стадии отражало экономические и политические интересы обеих стран. Англии предназначались территории казачества и Кавказ, тогда как французская зона включала в себя Бессарабию, Крым и Украину. Действия союзников во время последовавшей интервенции подтверждают этот раздел, установленный в конце 1917 года, и подлинность соглашения, которое до сих пор остается тайным, поскольку официально не опубликовано.