Как-то раз я зашел в гости к Баку и заметил его странную рассеянность, ответы невпопад и неестественную сдержанность. Годы спустя я узнал от него, что в тот день у него прятался наш бывший однокурсник, северянин Тай. По каким-то причинам он почувствовал, что КГБ больше не был заинтересован в его защите, и, получив очередное уведомление об отзыве на родину «для исправительных работ», он ринулся из Минска в Алма-Ату, надеясь найти здесь надежное укрытие. В тот раз, когда я зашел к Баку, он прятался у него под кроватью. Это чувство ужаса, овладевшее им, как только он понял, что железная хватка госбезопасности сомкнулась на его горле, было в той или иной мере знакомо каждому из нас. Несколько дней спустя его все-таки задержали за нарушение особого режима пребывания в Советском Союзе и отправили под конвоем в Москву. Мы точно не знаем, выдали ли его вьетнамской госбезопасности напрямую или просто бросили на произвол судьбы. Факт в том, что уже через месяц он вылетал под конвоем вьетнамских спецслужб на родину. Правда, не долетел – его труп вынули из петли в одной из кабинок шереметьевского аэропорта. Бак рассказывал потом, что Тай дал зарок – живым во Вьетнам не возвращаться. Он слишком хорошо представлял себе, что его там ждало.

Другой студент, Зья, столь сурово обвинявший нас в симпатиях к Хрущеву на достопамятном собрании, вскоре после этого был заподозрен в таких же симпатиях, обвинен и отозван. Дело в том, что он начал встречаться с русской девушкой, и это не понравилось его единомышленникам. Соответствующий донос в скором времени лег на стол следователей из отдела, занимавшегося выявлением пораженческих настроений и ревизионизма в среде студентов, обучавшихся за рубежом. В отличие от Тая, его удалось доставить во Вьетнам целым и невредимым. Уж не знаю, надеялся ли он оправдаться, но факт в том, что он не выдержал и года лагерей. Темной тропической ночью, будучи брошенным в карцер, он вынул палочки из ежедневной чашки с рисом, оставленной охраной на полу, вставил их себе в ноздри и со всего размаху опустил голову на поверхность стола, так что палочки впились ему прямо в мозг. В том лагере это был единственный доступный способ самоубийства.

Однажды мне позвонил капитан Славин из Москвы. Требовалась моя помощь на переговорах деликатного свойства на высшем уроне. Конечно, я знал, что США развязали новую войну во Вьетнаме, и догадался, что переговоры должны быть как-то связаны с ней. Оформив несколько дней отпуска на фабрике, я вылетел в Москву. По дороге мне сообщили, что мы едем в Кремль, где я должен буду переводить совершенно секретные переговоры Брежнева с генералом Зиапом. Я пообещал, что предоставлю самый точный перевод.

Славин встретил меня в аэропорту, сел со мной на заднее сиденье черной «чайки» и, пока мы мчались по Ленинскому проспекту, а потом по улице Горького, вкратце проинформировал меня о сложившейся на тот момент политической ситуации. Советско-вьетнамские отношения нормализовались, когда к власти пришли Брежнев с Сусловым и Кремль вернулся к активной поддержке марксистко-ленинских партий и движений в Третьем мире. Выяснилось, что Ле Зуан на деле был таким же промосковским человеком, как и другие партийные чиновники. Борьба с «ревизионизмом», предопределившая мою судьбу, была лишь инструментом в его противостоянии с военно-политической линией Зиапа.

На страницах теоретических изданий ДРВ развернулась дискуссия между сторонниками полномасштабной фронтовой кампании против США и партизанской войны. Мой бывший комдив Ши Тань, вместе с Ле Зуаном, был сторонником отрытой войны. Зиап выступал за герилью. Мой бывший комдив называл Зиапа в печати «достоянием истории», полководцем с «устаревшими взглядами». Но у Зиапа были свои причины: он умел приводить инертные массы в движение, в лавинообразный ход всенародной, тотальной войны, сметающей всех и вся на своем пути. По его мнению, в смертельной схватке с Америкой фронтовой кампании обязательно должна была предшествовать партизанская герилья и городские восстания – в этом он следовал древним канонам искусства войны. В любом случае обе фракции сходились на том, что полномасштабная война неизбежна и что первостепенной задачей является завладение стратегической инициативой. Вести переговоры о поддержке в Москве был выбран Зиап.

Легендарный генерал в жизни оказался человеком довольно низкого роста, с большой головой и высоким лбом мыслителя. У него были замечательные глаза, умные, проницательные, порой ироничные. А когда он говорил, сложно было не испытывать благоговейный трепет. Это был настоящий учитель. Агенты Сюртэ насмерть замучили его первую жену, которая была заодно его боевой подругой, и их маленькую дочь. Спустя годы Зиап нанес сокрушительное военное поражение всей Франции, стоившее ей большинства колониальных владений. Теперь этот генерал, командовавший одной из самых боеспособных армий мира, отважно выходил на поле битвы против еще более опасного, звероподобного врага. Даже Брежнев удивился, когда узнал о намерении Зиапа атаковать армию США.

– Сколько у вас солдат? – спросил его глава КПСС.

– Около трехсот тысяч, – ответил Зиап.

– А сколько солдат у американцев?

– Свыше миллиона.

– Сколько у вас танков?

– В десятки раз меньше, чем у американцев.

– А сколько у вас боевых самолетов?

– В сотни раз меньше, чем у американцев.

– Сколько у вас единиц стрелкового оружия?

– В тысячи раз меньше, чем у американцев.

– И вы намереваетесь перейти в наступление? – Кустистые брови Брежнева поползли вверх. – Вы отдаете себе отчет, что вам противостоит вооруженная до зубов армия самой могущественной и жестокой страны в мире со времен нацистской Германии?

Генерал Зиап твердо, не отрываясь смотрел ему в глаза. Потом он тяжело вздохнул и, отвернувшись в сторону, промолвил:

– Вы рассуждаете по-советски.

– То есть?

– По-послевоенному.

– Потрудитесь объяснить.

– Вы рассуждаете с позиций страны, за плечами которой десятки лет мирной жизни.

– А вы?

– А мы рассуждаем по-вьетнамски. И, приняв наше решение, мы поступим по-вьетнамски, – он сделал небольшую паузу, кашлянул и добавил уверенным тоном: – И мы победим!

Я тщательно переводил каждое его слово. Потом Зиапа в течение его визита еще долго отговаривали, считая его затею абсурдной, но он настаивал на своем. Из Москвы он уехал с высоко поднятой головой. Перед отъездом, в зале ожидания, я успел вкратце рассказать ему о своем деле и спросил, не сможет ли он посодействовать моему возвращению на родину. Я рассказал ему, что воевал на Юге, что это я убил генерала Тхе и участвовал в освобождении Шланга. Я сказал ему, что горю желанием воевать против США. Зиап лишь покачал головой:

– Если вы вернетесь сейчас, молодой человек, после всего, что было, я не дам за вашу жизнь и ломаного гроша.

Больше мы не разговаривали. Он был прав. Для него я был просто одним из людей Ши Таня, южного фрондера. Пусть официальный курс изменился и обвинения в ревизионизме звучали все реже, конкретные следователи в переименованных отделах оставались теми же, и заведенное на меня дело было подшито в архив, но не уничтожено. Обвинение теперь могло звучать по-другому, но наказание было бы тем же. Наказание за то, что хоть раз попал в жернова внутрипартийной чистки и формально заподозрен органами госбезопасности, было и оставалось неотвратимым.