Ранним вечером по пустому полю на склоне холма бродила крупная лиса, ее лощеная шубка глубокого каштанового цвета поблескивала на солнце, когда она пробиралась среди густой зеленой травы. Следуя невидимой мне тропе, хищница шныряла туда-сюда, то опуская морду к земле, то вновь поднимая ее, чтобы принюхаться к воздуху.

Лисы в основном питаются мелкими грызунами и кроликами. Но лисы – оппортунистические хищники, и если их природные источники пищи иссякают, они питаются тем, что удается найти. Всем известно, что иногда они убивают ягнят – те рождаются весной, как раз тогда, когда у рыжих хищников полны норы голодных детенышей. В нашем поле в Уэльсе я как-то видела, как две лисы раздирают на части ягненка. Чудовищное зрелище. Мне случалось гнаться за лисой, которая удирала от меня через живую изгородь с последней курицей в зубах, после того как всю ночь опустошала курятник. Но я также сопровождала папу в полях, когда он отстреливал кроликов, которые неконтролируемо размножались и уничтожали посевы после истребления лис в нашем районе. Я видела, как упорно он травил и крыс, и мышей. И водяных землероек.

Но еще сильнее, чем лисам и кроликам, достается барсукам. Туберкулез крупного рогатого скота – извечный бич фермеров в Великобритании. Коров и быков регулярно проверяют на эту инфекцию, и любое животное, чей анализ окажется положительным, забивают, а фермеру остается лишь терпеть финансовые и эмоциональные последствия потери стада. Помимо людей и коров, туберкулезом заражаются и барсуки: болезнь одинаково смертельна для этих трех видов. Большинство людей были привиты от туберкулеза в детстве, но в попытке справиться с распространением болезни среди скота мы не используем прививки, а отстреливаем барсуков. Считается, что барсуки передают туберкулез коровам, так что правительство разрешает отстрел барсуков на территории Великобритании размером чуть больше Израиля, и это приводит к вымиранию животного, которое населяет наш остров еще с ледникового периода. Когда я была маленькой, папино стадо племенных коров и быков считалось «освидетельствованным». В 1960–1970-е годы это означало, что стадо проверили на туберкулез и ничего не нашли, так что ему позволено было свободно пастись в полях, окруженных лесами. Теми самыми лесами, где тихо, безо всякого туберкулеза, жили своей жизнью барсуки. Разработана вакцина от туберкулеза для скота, но мы ею не пользуемся, поскольку не существует анализа, отличающего привитую корову от коровы, инфицированной туберкулезом. Мы советуем матерям прививать детей от всевозможных заболеваний, однако корову, с самого рождения находящуюся под наблюдением и контролем фермера, нельзя привить существующей вакциной, которая была бы зарегистрирована и видна в документах животного точно так же, как любая запись врача видна в медицинской карточке человека. Поэтому отстрел барсуков продолжается, хотя число коров с туберкулезом от этого не уменьшается. Вероятно, потому что они заражаются им вовсе не от барсуков, а друг от друга, как обычной простудой.

Мы почти не видим барсуков – разве что сбитых, на обочинах шоссе, или в британских передачах про местную фауну, где они игриво бегают по своим норам. Они прячутся от нас в лесах и живых изгородях. Там, в мире густого подлеска, они в безопасности и питаются личинками насекомых, мышами и спелыми фруктами, а в поля отваживаются выйти только под покровом ночи, уязвимые для любой инфекции, которая дожидается их в траве.

В какой момент нашей жизни цинизм пересиливает инстинкты? Когда мы перестаем чувствовать мягкие прикосновения дождя к лицу и начинаем волноваться о том, что промокнем? Когда перестаем восхищаться тем, как барсук пробирается по траве в сумерках, перестаем прислушиваться к звукам, которые приносит ветер, к эху своего голоса в этих звуках? Или когда слышим юного активиста по радио и сомневаемся в том, что он говорит? Когда мы переключаемся, перестаем быть частью мира природы и становимся наблюдателями, уверенными, что мы вправе им управлять?

Когда Мюррей писал «Копсфорд», он вспоминал Уолтера, наивного молодого человека, гулявшего по полям и собиравшего травы, и рисовал картину открытия жизни и природы в местности, которой сегодня не существует. Почти не осталось уголков, где можно гулять по лугам и охапками собирать наперстянку и золототысячник. Почти не осталось людей, которые слышали о золототысячнике, и еще меньше тех, кто своими глазами видел его в траве и на вересковых пустошах, где его когда-то было великое множество. Даже когда сам Мюррей писал свои строки после Второй мировой войны – спустя десятилетия после того, как он прятался в кустах и смотрел, как его возлюбленная собирает ежевику, – он видел, что сельская местность незаметно меняется, растения и животные исчезают. Просто тают на глазах по мере того, как люди теряют связь с природой и становятся лишь ее сторонними наблюдателями.

///////

Ранней весной мы шли по пустым полям фермы, и все они сияли ковром свежей зелени. Последних овец бывшего арендатора вывезли отсюда в начале зимы, и за прошедшие месяцы земля сумела немного восстановиться. Но ни в траве, которая осторожно начала прорастать в полях, ни под живыми изгородями в сиреневой дымке весенних набухших бутонов не было видно барсучьих ходов. В ветвях чирикали воробьи, а над головой с криком кружил над своей территорией канюк, но если в этой местности и водились барсуки, то ферму они обходили стороной. Мы задержались, чтобы полюбоваться видом вниз по реке, на колокольню и лес вдали. Вода стояла высоко, в ней отражались солнечные лучи.

– Помнишь, сколько оборудования и животных нам раньше требовалось, чтобы возделывать ферму такого размера? – Мот лежал на спине в сырой траве, глядя, как кучкуются и снова разделяются облака, но мысли его явно были где-то далеко.

– Вообще-то нет, мне кажется, я вытеснила эти воспоминания. Пока мы гуляли, я старалась не думать о доме, потому что это слишком больно, а теперь пытаюсь вспомнить, но ничего не выходит.

– А я вот прекрасно помню. – Я повернулась к нему. Пока он, сосредоточенно закрыв глаза, подробно перечислял количество сельскохозяйственных животных и виды оборудования, которые я при всем желании не смогла бы назвать, я внимательно всматривалась в его лицо. – Трава растет, игнорировать ее нельзя, а мы не в том положении, чтобы покупать животных.

– А ты помнишь тот день на пляже, когда тебе стукнуло сорок лет и весь день шел дождь? – Как это возможно, чтобы он с такой точностью помнил количество животных на ферме?

– Конечно, и мы играли в крикет в гидрокостюмах, потому что было жутко мокро, но дети не хотели возвращаться домой. А при чем тут это?

– Ни при чем, но ты это помнишь. – Я снова легла в траву. Он помнит.

– Думаю, придется поговорить с Сэмом, пусть найдет кого-то, кто готов использовать траву. Мы можем заняться воскрешением садов, производством сидра и возвращением на ферму биоразнообразия, но я не представляю, как мы физически сможем возделывать всю эту территорию сами. – Мот встал, оглядел поля, а потом лес. Он рассуждал ясно, логично, уверенно. – И я хочу иметь достаточно свободы для занятий чем-то еще. Если мы купим животных, чтобы выпасать на полях, то будем привязаны к этому месту триста шестьдесят пять дней в году. А мне нужно ездить с тобой на твои книжные встречи – и не только.