— Однако, — качнул головой Шергин, — это уже просто неприлично.

— Не то слово, господин капитан. — Сергеев вновь разразился хихиканьем. — Мы вынуждены были составить протокол противоправного действия. Но, боюсь, толку от этого мало… Так вы желаете посетить печальный дом прямо сегодня?

— Прямо сейчас.

На Вознесенской площади все оставалось как будто без перемен. Но при взгляде на особняк инженера Ипатьева у Шергина появилось чувство пустоты в душе, как бывает после выноса покойника из дома. Второй забор вокруг бывшей тюрьмы снесли, окна, прежде замазанные известкой, отмыли. Напротив церкви, у входа во второй этаж дома зевал во всю ивановскую часовой. Следователь повел Шергина в переулок, к двери нижнего этажа, отворил ее ключом.

Шагая по передней, затем полутемным коридором, он давал комментарии:

— В расстрельной комнате красные хотели скрыть следы, но не очень-то, как видно, старались. Картину убийства удалось восстановить почти полностью.

Сергеев снял с замка бумагу в печатях и открыл дверь небольшого помещения с окном, забранным решеткой, и низким потолком. Сам остался в коридоре. Шергин, встав посреди комнаты и закрыв глаза, попытался представить, как все было. Около десятка пленников, выведенных посреди ночи в подвал, вероятно, с фальшивым объяснением. Верные себе красные изуверы должны были лгать до самого конца. Ложью пропитаны их души и все их действия, настолько, что они боятся говорить правду даже самим себе. Столько же человек убийц с револьверами в двух шагах от пленников — большего не позволяли размеры комнаты. И что-нибудь громко-трескучее вроде: «Именем революционного трибунала…» Или совсем будничное: «Сейчас мы будем убивать вас».

Шергину почудился запах крови, он услышал женские крики, стон раненых. Стреляли много, стена и паркет были усеяны пулевыми отверстиями. Добивали штыками, пронзая насквозь, даже в обоях остались разрезы. Повсюду глаз натыкался на плохо замытые пятна крови, разводы от мокрых тряпок. Справа от входа на обоях была надпись. Подойдя, он прочел на немецком: «Этой ночью Валтасар был убит своими слугами». С чувством брезгливого гнева узнал строчку из Гейне. Эту надпись оставил человек, получивший, безусловно, хорошее образование. В имени Belsazer он изменил последний слог на «tzar», выдавая свою патологическую ненависть. Очевидным было и то, что сам себя к слугам царя, пусть и бывшим, он не относил. Откуда среди палачей мог взяться такой человек? — размышлял Шергин. Это не рядовой исполнитель, он лишь засвидетельствовал факт свершившегося. При этом, намекая на библейское событие, придал убийству не примитивно политический смысл, а значение возмездия. Даже не человеческой мести, а воздаяния от бога. Придя к этой мысли, Шергин уже не сомневался, что надпись сделана рукой жида. Евреи от имени своего талмудического бога мстили русскому престолу. Это было не просто уничтожение людей, а ритуальное действо поругания.

На другой стене у окна чернилами были начертаны секретные знаки. Их оккультное, вероятно, каббалистическое происхождение также не вызывало сомнения. Казалось бы, к вездесущему присутствию адептов тайных еврейско-масонских обществ можно было уже привыкнуть. И даже не удивляться тому, что все революции в России, случившиеся не без глубокого участия этих обществ, со штаб-квартирами в Европе, глумливо названы русскими. Но и на этот раз Шергин снова испытал острый приступ тошнотворного омерзения.

Покинув место казни, он молча направился по коридору к внутренней лестнице дома. Следователь Сергеев, увязавшись следом, попытался остановить его:

— Вас просто не пустят.

Шергин не счел нужным ответить и поднялся, разглядывая изрезанные похабщиной перила. Сергеев остался внизу. В коридоре второго этажа было дымно от табаку, слонялись без дела адъютанты и штабные офицеры, раздавалась чешская речь и гомерический хохот. Генерал Гайда, один из руководителей чехословацких частей, несколько дней назад был назначен командовать Екатеринбургской группой войск, в которой теперь числился полк Шергина. Антимонархизм чехословаков был хорошо известен, но то, с какой наглостью они приспособили для своих нужд здание, ставшее кровавым символом происходящего в России, взбесило Шергина до крайности.

На него обратили внимание. Он подошел к группе офицеров, стоявших в раскрытых дверях большой комнаты и над чем-то смеявшихся.

— Считаю долгом сообщить вам, — произнес он по-немецки, чтобы до них лучше дошло, — что человек, имеющий представление о приличиях, не станет смеяться там, где произошло зверское убийство десятка людей, тем более царственных особ и детей.

Они недоуменно переглянулись, затем один в чине штабс-капитана вынул папиросу изо рта и указал ею на Шергина.

— Это кто такой? — иронично спросил он остальных по-русски, с чешским акцентом.

— Потрудитесь обращаться ко мне непосредственно, как к старшему по званию, — бросил ему Шергин.

Штабс-капитан, сделав шаг назад, балаганно раскланялся и с издевкой проговорил:

— Вероятно, вы тот человек, который знает о приличиях все. Не просветите ли нас, бедных невежд?

Остальные с интересом и усмешками следили за разворачивающимся спектаклем.

— С холуями мне не о чем разговаривать, — отрезал Шергин, — поищите для себя учителя в церковно-приходской школе. Я хочу видеть генерала Гайду. Где его комнаты?

— Генерал слишком занят и не может принимать всех недовольных тем, что идет война и на ней убивают, — с тонким сарказмом ответил другой чешский офицер, равный Шергину по званию. — Можете изложить свое дело нам.

— Подожди, Ян, — перебил его третий штабной, — этот невежливый господин Квазимодо назвал нас холуями. Вам известно, сударь, что за такие слова нужно отвечать?

— С удовольствием ответил бы, дав вам в морду, сударь, — сказал Шергин. — Однако не хочу, чтобы меня посадили из-за вашего разбитого носа в каталажку и мой полк уехал на передовую без меня.

— В таком случае с вашего позволения я возьму инициативу на себя, — заявил тот и первым нанес удар.

Шергин успел отклониться, кулак скользнул по касательной, едва задев скулу. В ту же секунду чех, клацнув зубами, полетел на пол, сбитый с ног ударом в челюсть. Вокруг сразу сделалось шумно, к Шергину бросились все скопом, свалили, скрутили назад руки. Битый штабной, сидя на полу, сплюнул кровь, рванул из кобуры браунинг и наставил на поверженного.

— Я убью его!

Но тут галдеж перекрыло громогласное:

— Что здесь происходит?!

Выкрикнуто было по-чешски, голосом, привычным к командованию. Штабные перестали орать и доложили ситуацию, представив Шергина как пьяного русского шовиниста и черносотенца. Во время доклада трое офицеров своим весом вжимали его в пол, не давая шевельнуться.

— Поставьте его на ноги, — прозвучал приказ.

Шергина подняли, развернули лицом к генералу, но руки не отпустили.

— Вы — генерал-майор Гайда? — спросил он, глядя исподлобья.