Шарко осторожно положил фотографию на столик.

— Вы хотите сказать, инсценировка, осуществленная полицией?

— Конечно. Если конкретно — этой собакой Нуреддином.

— Почему? Зачем Нуреддину это было нужно?

— Я сам никогда не понимал почему и зачем. До сегодняшнего дня не понимал. Пока — благодаря вам — не увидел связи с тем пресловутым расследованием. Девушек убили с неимоверной жестокостью… совершенно диким способом…

Атеф смотрел в пустоту над кружкой пива, из-за макияжа казалось, что природа чувственности у него исключительно женская.

— Махмуд неистовствовал из-за всей этой истории, просто-таки зубами в нее вгрызался. Его квартира была завалена папками, фотографиями, он все записывал… Он говорил мне, что дело быстро закрыли, и начальство перебросило его на другое. А правда — зачем расследовать убийство бедняков, это ведь не принесет денег, понимаете?

— Да, начинаю понимать…

— Но Махмуд, несмотря ни на что, продолжал тайком вести расследование. Когда, после того как было найдено обугленное тело брата, — полиция пришла в его квартиру с обыском, они все забрали. А теперь вы говорите, что этих записей, фотографий, папок больше не существует. Стало быть, кому-то было очень выгодно, чтобы они исчезли.

При малейшем шуме Атеф начинал озираться вокруг. В дымках от кальянов искажались черты курильщиков, смягчалась рискованность жестов. Сюда приходили поодиночке, а уходили парами — в ожидании волнующей ночи.

Обстановка была под стать ситуации — несколько напряженная. Шарко хлебнул пива.

— А брат говорил вам о чем-то? О каких-то деталях расследования? Может быть, убитых девушек при жизни что-то связывало?

Араб покачал головой:

— Это было так давно, комиссар. И если вы будете постоянно недосказывать, вы мне по-настоящему не поможете: я не смогу ничего вспомнить.

— В таком случае попробую освежить вашу память.

Шарко разложил на столе фотографии жертв. На этот раз он рассказал с абсолютной точностью все, что перевела ему Нахед в душном кабинете комиссариата. О том, как были обнаружены тела, о том, что показало вскрытие. Атеф, не дотрагиваясь ни до пива, ни до закусок, внимательно слушал.

— Эзбет-эль-Нахль, — повторил он, — пригород, где живут тряпичники… Теперь, когда вы его назвали… Думаю, не ошибусь, сказав, что брат ходил туда в связи с расследованием. И Шубра… Шубра… и цементные заводы… что-то это мне говорит, но что, что…

Он ненадолго закрыл глаза, потом открыл, взял один из снимков и всмотрелся в фотографию.

— Мне кажется, брат был убежден в том, что девушек, как вы и сказали, что-то связывало. Преступления были слишком близкими по времени и слишком похожими — вплоть до деталей, чтобы можно было счесть это случайным совпадением. Нет, убийца наверняка действовал по плану, он выработал для себя маршрут и следовал этому маршруту.

Комок в горле у Шарко становился все больше. Махмуд чувствовал преступника, он действовал так, как надо, он понимал, что убийца редко полагается на случай. Настоящий европейский следователь — наверное, единственный такой в этом гигантском муравейнике.

— По какому плану?

— Не знаю. Брат не так уж много мне рассказывал, потому что… потому что мне не очень нравилась его профессия… Но я знаю, с кем он мог поделиться подробностями.

— С кем же?

— С моим дядей. С нашим дядей — с тем, кто вытащил нас из нужды много лет назад. Они были очень близки и говорили друг другу много такого, чего не сказали бы никому другому.

За их спинами передавали бутылки со спиртным, атмосфера становилась все более теплой, руки сближались, пальцы принимались ласкать запястье соседа, подавать знак: я тебя хочу. Шарко наклонился над столиком:

— Тогда пойдемте к вашему дяде.

Атеф довольно долго размышлял, явно колеблясь.

— Нет, — произнес он наконец. — Я искренне хочу вам помочь — в память о своем брате, но к дяде пойду один. Предпочитаю действовать осторожно и не показываться с вами вместе то тут, то там… Встретимся завтра у Цитадели, крепости Саладина, рядом с Городом мертвых, полтора часа спустя после призыва на молитву. То есть в шесть утра. Приходите к подножию левого минарета. Я буду там с информацией для вас.

Атеф выпил полкружки пива.

— Теперь я еще побуду здесь, а вы уходите. Сразу. И главное…

Шарко все-таки решился и опустошил одним глотком свой стакан виски.

— Знаю. Ни слова никому. До завтра.

Выйдя на улицу, комиссар позволил людскому потоку нести себя по лабиринтам улиц, по лабиринтам красок и запахов.

Кажется, он взял след.

Температура воздуха понизилась на добрый десяток градусов. Возвращаться в мертвую комнатушку отеля и оставаться наедине с теми, кто населял его голову, не хотелось. Город сам нес его, сам вовлекал в таинственные свои круговороты. Ему открывались невероятные кафе, спрятанные между двумя жилыми зданиями, освещенные фонариками курильни, куда проскальзывали подносчики угля, он наталкивался на бродячих торговцев бумажниками из искусственной кожи и бумажными носовыми платками, он погружался в атмосферу, о существовании которой никогда даже и не подозревал. Он курил и пил, не задумываясь о воде, на которой здесь заваривали чай, и не опасаясь «туристской болезни», поноса. Когда, опьяненный всем этим, он забрел в исламский Каир, ему довелось присутствовать при том, как прямо посреди улицы забили трех молодых бычков, разрубили туши на кусочки и разложили эти кусочки по пакетам с напечатанной на них рекламой. На земле царила ночь, а тут бурлил людской прибой, и волны, состоявшие из бедняков, босоногих детишек, женщин с занавешенными черным лицами, обрушивались на богатея в хорошем костюме, который раздавал им листовки с политическими лозунгами. Прямо в этот человеческий прибой кидали свертки мяса с рекламой, все толкались, толпа гудела, весь город вибрировал как единый организм.

Шарко был в эйфории, и тут его словно ошпарили. Он отпрянул и прищурился: в стороне от толпы, в темноте стоял человек с усиками и в форменном головном уборе типа берета.

Хасан Нуреддин.

Усатый сделал шаг в сторону и скрылся из вида.

Француз хотел было просочиться сквозь толпу — туда, к Нуреддину, но тут нахлынула новая людская волна, пришлось пробивать себе дорогу силой, и когда, преодолев все препятствия, он припустил наконец в нужном направлении и добрался до места, где только что стоял главный инспектор, там уже никого не было. Нуреддин исчез. Шарко побрел наугад по пустым улочкам, поворачивая то вправо, то влево, и, оказавшись неизвестно где, остановился. Один между безмолвных домов.

За ним следят. Даже здесь. Что это значит?

А если ему привиделось? Если этот мужчина с усиками — такая же галлюцинация, как Эжени?

Шарко повернул назад. Теперь воздух казался ему ледяным. От тишины, от тьмы вокруг, от черноты фасадов. Он ускорил шаг и почти бегом добежал до перекрестка, где увидел, что все осталось по-прежнему: гул толпы, неподражаемое женское пение, треск кастаньет, ритм барабанов… Шарко был в Египте, он открывал для себя этих людей — настолько простых и естественных, что они пили за столом из одного стакана, жили на улице и пекли хлеб прямо на тротуаре.