Многие возмущались таким назначением и высказывали свои сомнения по поводу возможности «поставить Пегаса под ярмо». Всем было ясно, что Тегнер представляет «весьма сомнительный материал для церковного прелата». Ортодоксия была ему чужда, и никогда он не мог подчинить разум вере, В письме к одному из своих друзей, вскоре после своего назначения, он откровенно пишет о «правоверных рачителях веры и поповских болванах, оценивающих свою прославленную религиозность слишком дешево: ведь, в самом деле, нельзя же сомневаться в том, чего ты совершенно не знаешь. Они поглощают догмы, как страус камни, и эту дегустаторскую способность они называют религиозностью и немало хвастаются тем, что обладают значительно большим, чем рассудком».

Экономически епископат давал больше, чем профессура, но для малопрактичного Тегнера система оплаты немногим способствовала улучшению его материального положения. Епископское жалованье высчитывалось натурой с доходов земельных наделов. Ему пришлось стать не только хлеботорговцем, но и землевладельцем, пришлось, по его словам, «закупать скот, семенные зерна, плуги, бороны, удобрение и прочее, — все это относится и окладному управлению религии в нашей стране... Все это отнимает у меня время, так что ничего не остается для плодотворных занятий». Обращаясь за помощью по покупке лошадей к своему зятю, он не без сарказма пишет: «Мне не надо лошадей черной масти, терпеть не могу поповского цвета даже на лошадях. Мне нужна пара новых, мои слишком стары, свыше двадцати лет, возраст, вполне простительный для замужней женщины, но не для кобылы. Да и к тому же они слепы, как члены риксдага, и хромают, как церковная проповедь».

Окружающее его духовенство в епископате представляло собою, по словам Тегнера, настоящие авгиевы конюшни. И он жестокой рукой принялся за чистку этого духовенства, «пропитанного полным невежеством и свинством», с искренним желанием превратить их из «невежественных пьяниц в цивилизованные личности». Эта работа убивала поэта Тегнера и создавала вокруг него нездоровую атмосферу. «Мне удалось, — пишет Тегнер своему другу Магнусу Лагерлёфу в 1833 году, — сместить ряд отчаянных пьяниц, и то после целого ряда всяческих волокит и крючкотворств. В наше время легче низложить короля, чем спившегося попа. Само собой понятно, что я этими и другими своими мероприятиями по внедрению порядка нажил себе массу врагов, но с этим приходится мириться».

Неугомонный, всегда оппозиционно настроенный к окружающему, свободный в своих выражениях, далеко не религиозно-ханжеского порядка, легкомысленный и влюбчивый, Тегнер действительно являлся, по выражению одного из современников, «Саулом среди пророков».

Прекрасный портрет Тегнера-епископа дает талантливый шведский поэт конца XIX века Густав Фрёдинг (1860-1911) в своем стихотворении «Его высокопреподобие епископ в Векшё»:

Епископский пир уж в конце. Затихает...

Епископ вдруг вилкой в стакан ударяет, —

И снова налил он в бокал свой вина.

На друга взглянув своего Хеурлина...

Молчат попадьи и молчат капелланы,

И вздохи почтительны и полупьяны, —

И попьих утроб тихо вздохи летят,

И все капелланы в тарелки глядят.

Над залом, как будто, туман поднялся, проплывая,

Все благоговейно внимают, речей ожидая,

Одну из речей, где епископ возвысит престол,

Где голосом звонким и тоном он всех превзошел.

Но Феб, лучистый Аполлон, стремится в путь,

Чтоб в Олимпийской колеснице на Север заглянуть, —

Лучи над ним горят божественней и краше,

Их блеск горит вокруг епископских кудряшек, —

Епископу стиль древних греков даря,

Вокруг благородного лика горя...

Встает с загоревшимся взором епископ, —

Не верой, а дерзостью полон язык, —

И полон он соли, к аттической близко,

А стиль — из Афин сюда прямо проник...

Сильфид обнаженных, легко, шаловливо

С епископских уст низбегает игриво

Анакреонтический хор...

И шествует муза истории, Клио,

И девять сестер, всем искусствам родные,

И Эроса всеми командует взор!

Слова о свободе, дворянстве, что чает

Героев и подвигов, — луч освещает, —

Как солнечный отблеск кругом весь мир, —

О боге, кто в танце, в стихах, в винограде,

О лаврах побед, победительском взгляде,

О женских суставах, в грации пир...

О духе, материи, боге едином,

О том, что он всюду царит господином,

О жизни, как счастьи, победе везде,

О папе, что нам помогает в беде...

Это звучит, словно хор, бесконечно,

Это — смычок, словно движимый вечно, —

Рукой Аполлон его движет в игре,

Он в воздухе слышен, над миром гремит он,

А в парке кентавры стучатся копытом

Под пляски менад на песчаном дворе...

И жители леса выходят из чащи,

И нимфы и фавны толпою шумящей,

Смеясь над святыми, сквозь окна глядят...

Епископ смолкает, и в сильном смущеньи

Сидят попадьи, — без речей, без движений, —

С открытыми ртами блаженно сидят.

Так вечер проходит под шопот по залу:

«Священный епископ подвержен бокалу...

Коль так, наш епископ свихнется помалу»...

Так в Смолянде слухи, как по ритуалу,

Идут — и готовы все к горю-скандалу...

Среди пошлости провинциального городка Тегнер искренно увлекается красивыми женщинами окружающего его общества. Он влюбляется, сходится, расходится, переживает глубокую душевную драму с тем, чтобы снова проделывать то же самое. Как будто аскетизм его молодых лет находит выход в этих вспышках страсти старости. Мартина фон Шверин, дочь богатого купца, жена блестящего офицера и помещика, Ефросиния Пальм, жена консисторского чиновника, девятнадцатилетняя Эмилия Ульфсакс, жена врача Сельдена, голубоглазая жена коммерц-советника, Хильда Вийк, и ряд других женщин — вот объекты эротических увлечений епископа.

Известный шведский карикатурист Фриц Дардель, который восемнадцатилетним юношей временно жил в доме Тегнера в 1835 году, отмечает в своем дневнике: «На меня он произвел сильное впечатление. Редко я видел более гениальный образ. Говорят, что он в интимном кругу весьма общителен, особенно с дамами, к которым питает определенную склонность и в разговоре с которыми позволяет себе рискованные выражения и двусмысленности, от которых слушательницы краснеют. Во всяком случае, святошей его назвать нельзя — его манеры скорее