тот великий Собесский, которым весь христианский мир стал восхищаться. В Малороссии, при Подгалице, окруженный несметным числом татар и казаков, он ввел тактику, с помощью которой ему удалось дважды спасти войска своей родины. Жертвуя всем своим имуществом на покупку оружия и боевых снарядов, опустошив все хлебные амбары своих владений и успев собрать 3000 пехоты, 5000 лошадей, он с горстью солдат смело допустил окружить себя этой дикой орде, слишком многочисленной, чтобы биться с ней в открытом поле, но неспособной продолжительное время нести осаду по отсутствии нужных снарядов и дисциплины. Дело кончилось полным разгромом осаждающих. Весть о победе разнеслась по всей стране, вызывая восторженные возгласы благодарности и ликования.  В эти три недели Собесский преобразился. Все, что в его прошлом казалось сомнительным или спорным, было забыто; блестящая и славная будущность открывалась перед ним. Еще накануне он был удачным политиком, безвестным солдатом, получившим жезл главнокомандующего благодаря придворной фаворитке, строго осуждаемый многими, всем подозреваемый, явно нелюбимый народом. Он превратился в героя, в спасителя, в человека необходимого для всей страны. История его брака, его возвышения за счет Любомирского, все темные интриги, связанные с его судьбой на пороге ослепительной карьеры, -- все исчезло, предавалось забвению.  Он оставался печален. Причину своей грусти он объяснял в письме, отправленном немедленно, тотчас по снятии осады.  "Ни эта победа, ни даже спасение моего отечества меня не радуют, когда я не могу видеть той, в ком вся моя жизнь, не могу находиться с той, кому я отдал все свое сердце, всю свою мысль".  Особа, которой это письмо было адресовано, пребывала в Париже. Там она роскошно устроилась, так как сам Собесский желал, чтобы она ни в чем себе не отказывала.  "Мы не князья, -- писал он, намекая на притязания покойного Замойского, -- но обязанности, которые Бог возложил на нас, здесь, в Польше, имеют более значения, чем десять принцев в Европе". Марысеньке не надо было этого повторять. Ей пришлось скоро убедиться в верности советов, полученных из того же источника. Как предвидел её муж, ей пришлось испытать целый ряд неудач. В Версале она не встретила ожидаемая приема; ни тени "малейшей любезности" -- из Шантильи.  Вскоре с этой стороны разразилась гроза: злосчастное дело с маркизатом Эпуасс.  Мадлэна де Лагранж д'Аркиен, двоюродная сестра Марысеньки и наследница маркизата, вышла замуж за графа де Гито, товарища по изгнанию Кондэ и первого его камергера. Покойная графиня завещала все свое состояние принцу, а в случае его смерти герцогу Ангиенскому; но в сущности это завещание было временное и составлено в пользу графа де Гито. Между тем, по бургундскому обычаю, муж не имел права принимать дара от своей жены. Семья д'Аркиен протестовала, обвиняя наследников в обманном присвоении наследства; Марысенька, понятно, поддерживала их требования. Шуметь она умела; что касается жалоб и обвинений, она не имела себе соперниц. Она ещё преувеличила всё дело. Принц вздумал её обирать. Он подослал иезуита к изголовью умирающей, чтобы совершить завещание.  В последнюю минуту, хотя и страдая подагрой, принц на носилках явился в Париж из Шантильи, чтобы присвоить наследство.  Жалобы Марысеньки оставили без внимания в Шантильи, и это не улучшило её положения при версальском дворе. В сущности, её требования были неосновательны и несправедливы. Желая оставаться в Париже, она хотела вызвать сюда своего мужа, заставив выбрать нового короля в Польше. Для Собесского она требовала маршальского жезла во Франции, владения, со званием герцога и орденской лентой. Для себя она снова потребовала права "табурета". Звания лейтенанта для брата, звания егермейстера для своего отца и владения маркизатом д'Эпуасс для всей семьи. Ответа не последовало. "Селадону" она посоветовала оставить в стороне епископа Бэзиерского и завести переговоры с императором. Но он не умел повиноваться. Следующий курьер доставил ему совершенно противоположные приказания: она ему приказывала скорее приехать, так как решила остаться во Франции. Уверяла, что "любит своего мужа до безумия" и что не может жить в Польше по слабости здоровья.  Он отвечал: "Положим, вы меня любите, но вы ставите "Волшебный Замок" на одну чашу весов, а меня на другую. Однако, первая перевешивает вторую на тысячи тысяч ливров!"  Он прибавлял к этому: "Мое здоровье тоже страдает. Я так же мало создан для семейной жизни, как вода для огня. Я страшился испытания. Но я даже не мог вообразить, что произойдет. В продолжение двух лет, мы и двух недель не прожили вместе! Однако, я -- человек во цвете лет, полный сил и здоровья. К тому же я остался верным супругом!"  Представляя картину своих страданий в связи с другими обстоятельствами, он имел перед глазами завидный пример другой четы, счастливой в своей брачной жизни: г-жа Яблоновская, жена русского воеводы Яблоновского, сопровождала повсюду своего мужа в лагерной жизни. Они ложились рано, вставали в полдень и нежно любили друг друга. Собесскому приходилось по-своему положению большую часть времени проводить за столом, со стаканами в руках, по обычаю страны. Выходя из-за стола, он встречал нередко хорошеньких просительниц, взывающих к нему о защите с пламенеющим взором. Самые решительные не ограничивались пламенными взорами. Сплюнув на сторону, по туземной привычке, в знак презрения и отречения он поручал Богу душу свою, ложился спать, проклиная эти "встречи, напрасно надеясь обрести покой на одиноком ложе, преследуемый обольстительными видениями. "Третьего дня, -- писал он жене, -- ваш маленький портрет, висевший над кроватью, очутился у меня на груди весь измятый. Я, вероятно, ко сне прижал его к своему сердцу. Милый портрет, любящий меня более, чем его оригинал!"  При этом он приводит пример одного отшельника, жившего к Злочовском лесу, который после годового воздержания начал преследовать всех замужних женщин соседнего села.  Быть может, это должно было служить предостережением и угрозой. Ему не приходилось жить в лесу, питаясь растениями и водой!  Он был тоже сильно озабочен расходами жены в Париже. С этим он, однако, примирился, рассчитывая их покрыть продажею