Слух о воскресении Иисуса бар Иосифа все усиливался, а некоторые из его учеников начали открыто проповедовать его учение народу.

Я не вмешивался. Только тот, кто никогда не видел распятого, способен вообразить, будто можно выжить на кресте… Что же до воскресения из мертвых… Я подвергся бы насмешкам, если бы стал преследовать приверженцев умершего царя Иудейского под тем предлогом, что они верят в его возвращение живым из Аида.

Их число все росло, ибо все больше находилось людей, готовых поверить в эту чудесную историю. Флавий вместе с сыном принимал участие в каждом их собрании. Он считал себя в долгу перед Галилеянином, и все эти россказни тешили его буйное воображение…

Стоит ли говорить, что я чувствовал себя виноватым, а потому был снисходителен к людям, которым причинил несчастье. Раза два я встретился с молодым Иоаннисом в Антонии, он приветствовал меня беззлобно. Он искал места в нашей администрации, и я решил при следующей встрече предложить ему работать у меня секретарем. Но случай не представился, ибо больше я его никогда не видел.

У меня не было времени слушать разглагольствования учеников Христа. Им частенько случалось вступать в перепалки с членами Синедриона, и за свое препирательство они расплачивались телесным наказанием. Не одобряя подобные доводы, я не мог их запретить, будучи не вправе вмешиваться в их религиозные споры.

Мне хватало дел с бандами зилотов, которые продолжали разбойничать в Иудее.

Среди целей, которые я поставил перед собой, была одна первостепенная: арестовать бар Аббу. Тем летом я провел больше ночей в седле, чем в кровати. Мы уничтожили несколько групп восставших, но нигде больше не встречали чернобородого зилота. Информаторы уверяли Флавия, что бар Абба укрылся в Египте. Но никаких иных свидетельств, подтверждавших эту информацию, у нас не было, а потому до самого дня отъезда из Иудеи я сохранял надежду отыскать этого убийцу и казнить его. Однако мысль о мести вовсе не доставляла мне радости.

Чем более жестокую политику я проводил, тем больше Тит Цецилий свидетельствовал о своем уважении ко мне. И хотя мне все еще приходилось сталкиваться с его грубостью и нахальством, я не мог не восхищаться его качествами воина, его выдержкой, энергией и храбростью. Он напоминал мне о том, что такое прежняя римская доблесть, и я был ему за это благодарен.

В сентябрьские календы Прокула родила нашего четвертого ребенка; это был мальчик, которого в память о Нигере мы назвали Луцием. Я бесконечно любил свою семью, но у меня недоставало времени ею заниматься. Так проходили месяцы, а потом из Рима пришло известие, которое положило конец моим опасениям относительно близких и позволило действовать уже без страха и сомнения. Элий Сеян, который погубил столько граждан, прибегая к услугам доносчиков, сам пал жертвой постыдной практики, которую насаждал.

Те, кто не знал Тиберия, с трудом могли в это верить, но Кесарь действительно оставался в неведении об отношениях, которые вот уже десять лет связывали его невестку Лавивилу с Сеяном. Он не подозревал, что они были любовниками и заговорщиками, виновными в смерти Друза, его сына и наследника, которого родила ему его любимая Виспания. Кесарь любил Друза так, как вообще способен был любить, не обделяя вниманием и Элия. Когда же обо всем узнал, он стал видеть в Сеяне лишь честолюбца и убийцу. Он боялся, что убив его сына и истребив его семью (а ведь по его наветам Тиберий отправил на тот свет почти весь императорский дом), Элий кончит тем, что погубит его самого. Так был подписан Сеяну смертный приговор.

Элий ничего не подозревал об этом, и смерть застигла его в тот момент, когда он выходил из курии. Плебеи, которые ненавидели Сеяна, завладели его останками, разодрали их на кровавые лоскутья и скормили псам. Его маленьких детей, сына и дочь, удавили; палачи, конечно, изнасиловали девочку, еще слишком маленькую, чтобы вообще что-либо понимать. Судьба, которую Элий уготовил многим невинным людям и которую могла разделить и моя семья, обрушилась на него и его потомство.

Против всех его близких и тех, кто был ему обязан, начались преследования, так что многие погибли, а менее скомпрометировавшие себя были уволены со своих мест, ибо Кесарь также видел в них предателей.

Поскольку у меня не было никаких связей с павшим фаворитом, эти гонения меня не коснулись. Я вспомнил последний совет Проба, который умолял меня затаиться, покуда правит Сеян; Элия больше не было, и мои руки были развязаны.

С радостью узнав, что власть вернулась к тому, кому по праву принадлежала, я решил воздвигнуть в Антонии статую Кесаря и несколько мемориальных щитов с золочеными надписями, свидетельствующих о победах, которые Тиберий некогда одержал в Германии. Эти щиты были высечены и украшены образами капитолийской Триады, Марса и Dea Roma.

Когда они были водружены на место, иудеи возмутились и потребовали, чтобы я убрал «идолов». Я категорически отказался, и ничто не могло заставить меня переменить решение. Я решил больше никогда не уступать притязаниям Синедриона.

Раздосадованный сопротивлением, на которое он считал меня неспособным, Первосвященник обратился к правителю Сирии, который, как я уже говорил, относился ко мне с неприязнью. Тот написал на Капри, сообщил Кесарю о злодеянии, в котором я был повинен, и волнениях, которые, по его мнению, могли возникнуть из-за моего упорства. Он, несомненно, намеревался мне основательно насолить; но, вопреки своему желанию, оказал неоценимую услугу.

Тиберий в равной мере ненавидел лесть и заносчивость. С другой стороны, понимая, что я хотел прославить его и его прежние триумфы, он не мог заподозрить меня в низкопоклонстве. К тому же он увидел в моем жесте свидетельство преданности и лояльности. А Кесарь теперь как никогда нуждался в подобных заверениях.

И хотя он пошел навстречу Синедриону и велел мне убрать из Антонии щиты и статую, он сделал это так деликатно, что его письмо было больше похоже на похвалу, нежели на осуждение и приказ. В выражениях, которые оказывали мне честь, он определил поместить эти объекты в моей резиденции в Кесарии, «где, — писал он, — они будут окружены почтением, которое им подобает».

Правитель Сирии едва не удавился от ярости.

Но возобновившаяся благосклонность, которой я пользовался у Кесаря, не могла заполнить мои прокураторские сундуки. Я все еще не отказался от мысли устроить в Иерусалиме акведук. Инженеры завершили составление планов, проложили маршрут через холмы от свежего, чистого и обильного источника, который бил к юго-востоку от Вифлеема.

Было ли это строительство свидетельством моего тщеславия? Еще ребенком я восхищался акведуками, которые, минуя неровные участки земли, беспрепятственно проводили воду в самое сердце городов. Красота, сила, величие: ничто лучше не воплощает деяния Рима. Согласно обычаю, источник, который благодаря мне будет питать Иерусалим, должен был носить мое имя, и много лет спустя после моего отъезда из Иудеи, даже после моей смерти, Аква Понтия будет продолжать свой бег.

Если галлам, полуварварам, пристало мечтать о вечной жизни, римлянин не может надеяться на иное бессмертие, кроме того, которое могут ему обеспечить его труды. Акведук, протянутый через холмы Иудеи, должен был стать символом доброжелательного и благодатного господства Рима.