103-28. Н.П. Гронскому

Медон, 6-го октября 1928 г.

Дружочек родной! Вчера заснула с мыслью о Вас и всю ночь видела Вас во сне. Мы были вместе на юге, одни, Вы без родителей, я без детей (никогда никакие слова не передадут сна, — воздуха, всей иной атмосферы его!) Был канун отъезда, пошли к старой старухе в глубокую деревню, она нам говорила, т. е. нам гадала. Помню голос, убедительные и усовещевательные интонации, слов не помню, да все равно не поняла бы, проснувшись. Ключ к сну — сам сон, только в нем — понимаешь. После этого сна еще больше Вас люблю, потому что была с Вами на полной свободе, какой нет на земле.

Вчера, в разговоре с Вашей мамой, она — мне: «…Вы настолько моложе меня», т. е. то́, что я так часто говорю — Вам. И я поняла: я как раз на полдороге от Вас к ней. Полдороги, пол-поколения. Потому я равноблизка Вам и ей. (Не знаю как Вы, мне это на Вашем месте слышать было бы больно, поэтому: Вы мне сейчас ближе всех, ни одной секунды не приравниваю, говорю только о возможности понимания). Говорю с нею. Вы, в ее освещении, для меня — сын, говорю с Вами: она, в Вашем освещении (ОТСВЕТЕ верней) для меня — мать. Не совсем-сын, не совсем-мать. Думаю, что я — та точка, на которой вы лучше всего сойдетесь, ГАРАНТИЯ РОДСТВА.

— У нее Ваш смех, — знаете, когда смеетесь тихо, внутри себя, как куперовский Следопыт [524]. Много говорили о Вас, больше — она, о Вашем младенчестве, детстве, росте, — со сдержанной любовью, чуть-с иронией — точь-в-точь так же, как я слушала.

На одном мы — страстно сошлись (для нее настоящее, для меня будущее) — «Нельзя жить ребенком» (подразумевалось — сыном) — «нельзя, чтобы кроме — ничего, нужен противовес» (Бог, работа, любовь, — другого, кажется, нет) «иначе — ЗАЛЮБИШЬ».

Она, пожалуй, еще отрешеннее меня. Может быть — лишнее десятилетие.

_____

Ты пишешь «приласкать»? [525] О, как не умею. Только Мура и тебя (тогда уж — заласкать). А твою маму особенно трудно, — она в броне. Я никогда бы не решилась лишний раз взять ее за руку. Да ей и не нужно, не моя рука ей нужна сейчас. — Но было очень хорошо, — два духа. Немножко напомнило мне первые беседы с тобой. Ей не хотелось уходить, а мне не хотелось отпускать. Она мне всегда нравилась, но источник этого тяготения — конечно, ты.

— Незадача, дружочек! Как ты бы чудно у меня сидел весь день — на своем сундуке! Все сидят, кроме тебя, а мне никого не нужно, кроме! И Н<атальи> М<атвеевны> нет, и дети гуляют, мы бы были совсем одни (ты бы иногда слезал со своего сундука? Ты бы на него и не сел!) Думай сам дальше.

— Сегодня попробовала встать, пишу за столом. Самочувствие, когда хожу, старого (и доблестного) инвалида. Или еще — деда Лорда Фаунтельроя [526]. А вечером — вторая прививка, и опять в лежку. Кстати, ни 40° ни судорог, сразу заснула как убитая, а на другой день — 38°, пустячен. «И яд не берет», — вроде Распутина [527].

Дивная погода. Как мы бы с тобой гуляли! Если бы у тебя не было родных, я бы к тебе нынче, до второй прививки — сбежала, (т. е. шла бы к тебе ровно 2 ч<аса>!) — просто поцеловать.

— Аля тебе изложит мою просьбу — исполнишь?

Дело в Георгии Николаевиче [528]. Впрочем, для ясности: 1) и насущное — окантовать гравюрку Петербурга, подклеив до нормы, т. е. срезав рваные куски и надставив, бумагу посылаю, а м<ожет> б<ыть> подклею сама, так что — только окантовать, но непременно до понед<ельника>, к понедельнику (имянины С<ергея> Я<ковлевича>.) [529] Картинка краденая, вырванная на глазах владельцев, — чистейший патриотизм, Георгию Н<иколаевичу> не говори. Кант простой черный.

Второе: попросить Г<еоргия> Н<иколаевича> как только сможет вставить у нас стекло, по ночам холодно, а С<ережа> кашляет.

Посылаю тебе Stello [530], читай не пропуская ни строчки: сам Stello — условность, повод для трех рассказов. Лучший — последний, но не опережай. Читаю Калевалу [531], а ты Stello читай сейчас и скажи мне потом — не крупнейшая ли вещь на франц<узском> яз<ыке> за все прошлое столетие? Прочти и крохотную биографию, — та́к нужно писать.

— Кто же раньше: ты ко мне или я к тебе? Если три вспрыскивания, встану не раньше пятницы, два — в среду.

Скучаю по тебе и нет часа, чтобы не думала.

— Тебе очень плохо было в последний раз (у меня) со мной? Все думаю о твоей фразе.

Замечательное слово Оливье к Ролан<д>у [532], спасибо, ТА́К читает — только поэт! Обнимаю тебя, родной, рука устала, пишу в первый раз.

                             М

II

Вторые сутки люто болит нога (отравленная). А жар маленький, 38 (докторша гарантировала 40 и бред). — Мне очевидно легче умереть, чем бредить. Но довольно о болезнях.

Читаю Чортов мост [533]. До чего мелко! Величие событий и малость — не героев, а автора. Червячек-гробокоп. Сплошная сплетня, ничего не остается. Сплетник-резонер, вот в энциклопед<ическом> словаре будущего аттестация Алданова.

Такие книги, в конце концов, разврат, чтение ради чтения. Поделом ему — орден 5-ой [534] <подчеркнуто дважды> степени от сербского Александра!

Читала его после камфары, негодование вернуло меня к сознанию.

_____

Калевала. Хорошо, но Гайавата [535] лучше. (Народ хорошо, но поэт лучше? Всегда утверждала обратное.) Несостоявшаяся эпопея, отсутствие главных линий, одной линии.

В общем — журчание ручья по камням. Пока слушаешь — пленяешься, отошел — остыл. Материал для эпопеи.

— Но довольно о книжках.

_____

Встану, если не будет третьей прививки, в пятницу, в субботу или воскресенье (верней) зайду к Вам, если сами раньше не выберетесь. Как Ваш кашель? Топите ли? Кто бывает? Как Stello? Под всем сказанным о франц<узской> (и всякой!) Рев<олюции> подписываюсь обеими руками [536]. Вот Вам Виньи, а вот Алданов. М<ожет> б<ыть> пришлю Вам обе книжки (Джима и Чортов мост) через Алю.

Напишите мне письмецо, чем больше, тем лучше. Да! попросите П<авла> П<етровича>, если можно, достать гонорар из Посл<едних> Нов<остей>, как мал бы ни был.

До свидания. Не забывайте меня.

                             М.