– Знаю, – осадил её боцман. – Некогда. Дел много.

Дверь захлопнулась перед самым Зининым носом.

Вернулась она на место уже не бабочкой, а усталой от долгого полёта птицей.

– Я, наверное, пойду, – сказал-спросил я.

– Давай хоть шампанское допьём – пропадёт ведь, – устало ответила она и большими, жадными глотками осушила свой стакан, вдруг начав неудержимо икать.

– К-ак ты ду-ма-ешь, – продираясь сквозь икоту, спросила она. – Зачем он приходил? Может, поздравить меня хотел?

– Скорее всего, что так, – стараясь говорить как можно убедительнее, ответил я.

– Ладно, иди. Спать лягу. Хочу завтра хорошо выглядеть, – уже не икая, спокойно сказала Зина. – Мне ведь двадцать восемь нынче… – она взглянула на настенные часы и только после этого закончила фразу, – стукнуло.

Часы показывали полночь.

– С днём рождения, – вздохнул я и тоже допил свой стакан.

Зина будто и не заметила моего поздравления, продолжая размышлять вслух.

– …А ни любви настоящей не было, ни семьи, хоть мало-малешной, нет и, судя по всему, и дальше не предвидится. А я ведь, наверное, и ребёночка ещё б родить могла…

Я вышел из каюты и услышал, как вначале нервно, а потом мерно заработал главный двигатель – сердце судна.

«Полночь минула. Отходим…»

Пройдя мимо нашей каюты, вышел на палубу и увидел, как весёлая гирлянда огней Владивостока начала медленно удаляться.

«Это не огни от нас, а мы уходим от них…»

Открыв глаза, я увидел, как, преодолевая твердь стекла, сквозь иллюминатор сочился яркий жёлтый свет. Слышалась ставшая уже привычной, однообразная, даже слегка как будто бы лениво-сонная работа двигателя и непривычный ещё плеск воды за бортом.

Встав с постели и подойдя к иллюминатору, я увидел только воду в сиянии солнечных бликов.

«Значит, мы уже далеко от берега. В Японском море. Здорово-то как!»

От переполнявшего меня восторга я стал отжиматься на кулаках от пола, вернее, от серого цвета ковровой дорожки, покрывающей металлический «пол» нашей каюты, издавая при этом равномерные шумные вдохи и выдохи.

– Ты чё, сдурел? – свесил голову со своей полки Юрка. – А, впрочем, вот так замри на минутку, в верхнем положении, я по твоей спине, как по ступеньке, и спущусь.

– Спускайся, дрыхун! – Я пружинисто встал. – А то и не заметишь как Японское море пройдём.

Юрка ловко спрыгнул со своей кровати и, протиснувшись в проходе, где вдвоём нам было тесновато, подошёл к иллюминатору.

– Пойдем умываться, – вновь взял я инициативу в свои руки. – Через полчаса завтрак. Так что ещё успеем с палубы обозреть морской простор!

На палубе, куда мы с Юркой вышли после умывания, свежие и причёсанные, по пояс голый, с двумя двухпудовыми гирями изощрялся боцман.

Все упражнения производились им без видимых усилий, как говорят – играючи, будто он совсем не чувствовал тяжести металла. Порой даже казалось, что, может быть, это не настоящие, а бутафорские гири? Рельефные мышцы боцмана под кожей, покрытой ровным загаром, играли и, чувствовалось, что ему самому вся эта железная игра в радость.

– Во, бычара! – восхитился Юрка вполголоса. – Глянь, какие банки накачал! Такой и якорную цепь вместе с якорем без лебёдки вытянет. Не мешало бы и нам с ним подзаняться спортом, а то за полгода, без достаточной мышечной нагрузки мы тут разжиреем как каплуны.

Завтрак состоял из кофе, белого хлеба со сливочным маслом, двумя варёными яйцами.

– Доброе утро! – услышали мы бодрый голос радиста по судовому радио. – Сегодня – первое октября, вторник. Наше судно находится (он передал координаты). Идём к Сангарскому проливу, разделяющему два самых крупных острова Японии: Хонсю и Хоккайдо, откуда, миновав пролив, «Учёный» выйдет в Тихий океан… Завтра, примерно к четырнадцати часам Владивостокского времени, вы сможете увидеть первый, самый западный остров Японии – Осиба… А сейчас, по заявке пожелавшего остаться неизвестным члена экипажа передаем песню по случаю дня рождения нашей прекрасной буфетчицы Зиночки.

Я заметил, как у Зины, разносящей приборы, радостно заискрились глаза и она бросила быстрый взгляд на боцмана, неспешно намазывающего маслом хлеб.

В приемнике вначале послышался какой-то отдаленный шум, затем зазвучала музыка и вступивший в неё голос певицы Марии Пахоменко запел: «Постарею, поседею, как земля зимой. Я тобой переболею, ненаглядный мой!..»

Поставив на стол чашки, Зина быстро вышла в камбуз, плотно закрыв за собой дверь. Но даже толстое железо переборки, разделяющее камбуз и кают-компанию, не смогло скрыть от притихшей вдруг команды раздавшиеся оттуда глухие, безутешные рыдания.

На следующий день, после обеда, когда мы с Юркой от вынужденного безделья загорали на верхней палубе, старпом, вышедший туда с секстантом для определения местоположения судна, показал нам в бинокль едва различимый, не то из-за какой-то дымки, не то из-за марева, колышущегося над водой, крошечный островок, еле заметным пупком выпирающий из глади моря.

– Смотрите, студенты, – это уже Япония, – почему-то самодовольно, словно сам только что воздвиг этот остров, произнёс он. – Ночью будем в Сангарском проливе.

Передавая друг другу бинокль мы смотрели на частицу другой, неведомой нам, загадочной страны, и я вначале испытал недоумение, а потом и лёгкое разочарование. «Вот эта буроватая земля, похожая на далёкий, не больше перевёрнутой чайной чашки курган в степи – и есть Япония? Но ведь там же все должно быть по-другому, не так, как у нас?! Как-то слишком всё обыденно и просто».

Всё послеобеденное время потом, да самых сумерек, мы с Юркой пристально следили за островом, который медленно вырастал из воды, увеличиваясь в размерах. А к вечеру стал уже не перевёрнутой чайной чашкой, а перевёрнутым вверх дном горшком, видимым и невооружённым глазом. Но разобрать на нём что-либо, – даже в морской бинокль с пятнадцатикратным увеличением, – кроме теперь уже красноватой земли, мы не могли. Никаких тебе разноцветных, игрушечно-декоративных маленьких, аккуратных домиков с загнутыми вверх концами крыш, ни прекрасных дорог, стрелою устремляющихся вдаль, ничего… Дремлющая, забытая всеми, невзрачная земля…

Среди ночи я проснулся от разноголосья толпы и громких выкриков на незнакомом языке. В незашторенный иллюминатор проникал яркий электрический свет.

Юрка уже тоже не спал, и мы быстро оделись в разных концах каюты, а выйдя на палубу, обнаружили там почти всю команду. Казалось, что судно движется не по морю, а по широкому, хорошо освещённому проспекту. С левого и правого борта рядами, уходящими вдаль, стояли на приколе небольшие рыбацкие судёнышки, с бортов которых мощные лампы освещали воду. Некоторые, ещё не нашедшие своего места шхуны сновали по проливу, возникая неожиданно тёмным силуэтом перед самым нашим носом. Отчего судно шло на самых малых оборотах. Во всю Ивановскую, а точнее – во всю Сангарскую шёл лов сайры!