Рука нащупывает узел при слабом свете фонаря. Надо тянуть, развязывать. Ветер все еще теплый, не такой, как в наших морях. На фрегате все тали, ванты, брасы,[80] фалы[81] – все в порядке и все вытянуто как полагается. Все узлы крепки. Адмирал сам за всем следит, по многу раз проверяет, чтобы все было очищено, просмолено, натянуто, чтобы все старое сменено новым. Морские узлы развязываются, слава Богу, как на ученье. Любит «сам» парусное дело.

Море так раскачивает мачту, что даже привычному Василию режет сердце. Ветер ударяет по груди. Ничего не видно на берегу, только кажется, что скалы близко: что-то рядом белеет. Но это волны в своем огне. Корму не могли завести как следует, волнение мешает. Кажется, что вот-вот зацепит топ мачты в наклоне за громоздящийся тут где-то, как колокольня, утес или закинет Васю, сорвет его, перетрется его пояс и полетит он с салинга, как клоун.

Букреев лег на брюхо и тужится изо всех сил, держа как бы прикрепленную теперь к себе, а не к грот-мачте, тихо сползающую стеньгу. Поползла, поползла тяжелая грот-стеньга. Ветер, рокот, и пена белеет внизу, ясно видно, волны загораются слабо. Но где берег, близко или далеко, не поймешь. А кажется, что все ближе надвигается, уже больше невозможно устрашить человека. Василий готов ко всему.

«А неужели музыканты спят?» – с обидой думает Вася. Он спускается на палубу, довольный, что пока дело обошлось, гордо расправляет грудь, как и полагается маршировавшему на многих парадах удалому моряку. Закручивает свои, как у адмирала, мокрые усы. На фрегате чуть не у всех матросов такие же; у всех вскручены. Один японец уже показывал Василию на усы, а потом на корму, где был салон адмирала. Это он хотел сказать: мол, ты, Вася, как адмирал. «Конечно! – полагает Букреев. – Чем я не моряк!»

Путятин молчит.

Чуть-чуть становится светлей. Виден берег. Слава Богу, не так близко утес, как казалось Васе. Фрегат стоит в трех кабельтовых от берега, еще с вечера делали разные маневры, пытаясь отойти. Скучный берег в накатах лохматых волн, которые переходят в сумрачные волнистые и словно нагнувшиеся от моря скалы. Казалось, вся Япония запряталась от этого воя ветра и боя волн за свои горы, выставив белые зубы скал иноземцам.

К утру стало стихать, ветер слабел, волны приходили из океана, расшибались в пену и столбы пыли у входа в бухту. Фрегат стоял с укороченными мачтами без рей.

Адмирал сидел над картой бухты с Елкиным. Переходить надо к деревне Какисаки. Она совсем близко, от Симода к северу-западу, вон в иллюминатор видна крыша ее храма, от городка отделена рядом утесов вперемежку с широкими отмелями в песках, похожими на купальные пляжи где-нибудь в Нормандии. Для «Дианы» соседство песчаного пологого берега было бы безопасней.

«Но, право, – думал адмирал, – столько хлопот, столько несуразностей, так все непросто! Перейти в деревню Какисаки, а сборов не меньше, чем при большом переходе. Никто ничего не делает как следует. В Осака шли – так не хлопотали!» Лесовский начинал раздражать его. Волосы у адмирала взъерошены от досады.

Дела много.

– Надо снять плетень, он истерся, и переплести его придется, – вдруг говорит он капитану.

Капитан тоже зол, его глаза посветлели. Он покорен и почтителен.

«А не догадается, все надо сказать! Хорошо, что запасы есть на „Диане“, что все еще в порядке пока. Со всех судов отдали на нее в порту Лазарева все, что могли».

– Как утихнет, надо готовить ответные подарки послам для отправки в Эдо, а потом переходить в Какисаки, – сказал адмирал. – Придется посылать баркас, завозить якоря и тянуться в деревню.

Штормило весь день до вечера. Небо разъяснивало, но ветер стихал медленно. Японцы целый день не были на фрегате, хотя уговаривались, что они приедут, чтобы присутствовать при свозе на берег подарков, предназначенных для передачи послам и для отправки в Эдо. Приходилось церемонию откладывать.

Вечером стихло, и рыбацкие лодки потянулись в море. Баркас вернулся с берега. Посьет доложил, что ночевать разрешили в храме. Путятин вызвал Гошкевича и велел составить письмо с выражением благодарности.

– Девки такие хорошие! – рассказывал на баке Сизов. – Смуглявенькие, такие малые, крепкие и тихони. Вся сожмется, а ничего.

Море чуть волновалось. Вода была серо-зеленой. Тучные грядки синих облаков тянулись ровно, как по огороду.

– Ты их видел?

– Как же… Я попросил воды испить.

– И дала?

– Принесла и смотрела тихо и кланялась потом. Вот так, – вскочил и показал Сизов.

– А Посьет?

– А ему что! Она выглянула, а он живо перемахнул забор и к ним во двор, – рассказывал Маслов.

– Есть же приказ во дворы не заходить и население не трогать!

– Нет, он население не беспокоит! – сердито сказал Маслов.

– А знаешь, у них есть такая трава… – Матрос стал потихоньку рассказывать.

– Да ну-у… – загудели матросы, и их круг сдвинулся.

Ночь прошла спокойно. Утром облака кое-где еще шли. Взошло солнце, высветился город со множеством стройных соломенных крыш и с апельсиновыми садами.

Море стало совершенно гладким и ярко-зеленым. На нем, как епископские аметисты, фиолетовые скалы. На поверхность бухты высыпало множество белых лодок и суденышек, словно слетелись лебеди. Некоторые большие лодки уходили через проливы в океан и стояли там в белом воздухе над синей стеной воды. Рыбаки старались обходить «Диану» подальше, сторонились ее. Видимо, полиция, нагнанная в Симода из ближайших городков и из столицы, строго следила, чтобы у местного населения не было соприкосновения с варварами. Рыбаки, ходившие на промысел ночью, возвращались. Какой-то парень рискнул пройти под бортом фрегата. С палубы видна была у него в лодке тучная рыбина, аршин четырех в длину.

– Макрель, – сказал матрос латыш Янка Берзинь.

– Тунец, – подтвердил Василий.

Матросы столпились, разглядывая рыбацкую лодку сверху. Двое японцев сидели без дела. Молодой и плечистый их шкипер ворочал на корме юли-юли – длинное, тяжелое весло, и лодка шла к берегу с опущенными парусами. Парень нагнулся и, подняв, показал матросам пустой кувшин из-под сакэ. Матросы засмеялись.

– Сейчас у него эту рыбу заберут, – стал объяснять матрос Терентьев, – и отправят главным чиновникам.

– Что ты говоришь? – с интересом обернулся стоявший на баке и также наблюдавший за движением на поверхности бухты лейтенант Можайский.

– Да вот он сейчас пристанет, и они подойдут к нему. Заберут всю рыбу. Что-то ему оставят, конечно.