— Глаза.

Он указывает рукой на экран с застывшей картинкой. Зал суда, и какая-то девочка в первом ряду. Картинка мутная, но большие, действительно большие глаза хорошо различимы. Я пытаюсь понять, где я видела эти глаза, но экран тут же гаснет.

— Надежда Русланова, — произносит он почти без акцента в тот самый момент, когда я догадываюсь об этом сама. — Надежда Русланова. — Он кланяется то моей спутнице, то пустому экрану, и кэнон на его шее раскачивается, глухо позвякивая о черную музейную трубку. — Надежда Русланова. Известный герой. Победила фашизм. Выступала в суде. Большие глаза. И тогда, и теперь, — он снова кланяется Ткачевой, потом темноте на экране, — такие красивые большие глаза. А все потому, что честный. Без всякой пластической хирургии. А я, мои пальцы — нет!..

Он снова хихикает. Он показывает нам свою руку, на которой не хватает трех пальцев.

— …Потому что нечестный. Такой закон у якудза. Хирургия немножко… Чик! И пальчиков нет.

— Саёнара. — Он склоняется в низком поклоне, а затем трусцой бежит к выходу по темному коридору.

Мы дожидаемся, пока его шаги стихнут. Мы стоим в тишине.

Я слышу, как она дышит — часто и мелко, с присвистом. Она вытаскивает из кармана таблетки, сует сразу две под язык. Потом разворачивает мятный леденец и тоже кладет его в рот. Ее руки дрожат. Она выглядит изможденной. Красные лампы-бра, развешанные вдоль стен доку-центра, заполняют ее морщины кровянистыми сгустками света. Словно лицо ее покрыто свежими шрамами.

Ее оленьи глаза — точно прорези в залатанной коже.

— Тот повар, — говорит она шепотом, и воздух наполняется запахами аптеки, — тот повар без пальцев, которого я видела на Той Стороне. Это он. Это он говорил сейчас с нами.

Она прикрывает глаза и греет руками виски. Я слышу, как она перекатывает языком таблетки и леденец. Точно во рту у нее морские камешки или пригоршня рассыпанных бусин.

— И вот теперь он пришел ко мне. — Она дышит мне в нос болезнью, аптекой и страхом. — Он явился мне. Если есть ангел смерти — то это, наверное, он.

Я могла бы ее немного утешить. Я могла бы сказать ей, что мне он тоже являлся. Приносил документы в мешке, как свихнувшийся Дед Мороз. Я могла бы сказать, что он меня тоже пугает. И что он пока не причинил мне вреда… Вместо этого я говорю:

— Вы по-прежнему верите в ангелов? Того, поволжского, вам недостаточно?

Она молчит. Она по-прежнему готова признать ангела в первом встречном. Не исключено, что она считает ангелом и меня.

Но лично я не верю ни в ангелов, ни в Деда Мороза.

Для меня он просто курьер. Он просто приносит подсказки.

Мы идем к выходу. Она впереди, я следом.

— Это я была там, на экране, — говорит Ткачева, не поворачивая ко мне головы. — Там, на Нюрнбергском слушании. Это была я, а не Надя. Шестнадцать пластических операций. Японские медики, они творят чудеса.

— …Они сказали: «Да, мы можем тебя отпустить. Ты хочешь к своим? Ты хочешь, чтобы они тебя расстреляли? Иди, мы не держим. Иди к своему генералу Белову. Иди, расскажи ему, как ты выжила тогда, в сорок первом. Как карательный отряд «Аненербе» казнил твоих товарищей и подарил тебе жизнь. Он ведь спросит: за что? В обмен на что ты ее получила?»…

Вечереет. Мы бредем вдоль прудов. Вдоль километров недосбывшегося темного сна об аренах, стадионах, трибунах, крепостях и казармах… Ее белые волосы — точно знак благословенья от ангелов, которым она продала свою душу. Ее черный наряд — точно траур по всем, кого она продала вместе с душой.

— …Они сказали: «Иди, доложи ему, своему генералу Белову, как ты была нашим лучшим агентом. На Той Стороне. Целых полгода. Он, наверное, порадуется твоим успехам. Ведь разве не ты помогла нам составить подробнейшую карту Долины? И разве не ты предоставила нам информацию по подготовке к той битве под Демянском? Разве не ты? Только благодаря тебе мы сберегли тогда барона фон Вольффа от позора и исчезновения в Вечном Мраке. Ты знаешь, что мы зовем Вечным Мраком? Смерть умершего. Повторную гибель — уже не тела, но духа… После которой — ничто. Так что мы тебе весьма благодарны. Иди же к Белову. Расскажи ему все, как было. Он поймет. Он простит. Он тебя сам пристрелит. Он покроет твое имя позором… Иди. Что, не хочешь?..» Я не хотела. Потому что они были правы. Генерал Белов… Он бы меня расстрелял. Как предателя родины. «Тогда, возможно, хочешь покончить с собой? — говорили они. — Это проще простого». Они были милостивы. Они протянули мне спасительный трос. В моей камере они повесили веревку с петлей. И поставили железную табуретку. Я думала, я смогу. Я думала — это мой единственный выход. Предать отряд, предать родину — это не про меня. Я думала, что смогу засунуть голову в петлю и отпихнуть ногой табуретку. Смогу сохранить чистую совесть. Смогу победить слабость и страх, вернуться к ним, в Сумрачную Долину. Вернуться к ним, стать такой же, какими стали они, забыть свое тело, забыть, как дышать, глотать и ходить, кружить вместе с ними в сонном хороводе, с остановившимися глазами, там, в сумраке… Три дня я сидела в камере, глядя на свой спасительный трос. На веревку с петлей. Но я не смогла. Мне слишком не хотелось туда возвращаться. Мне слишком хотелось дышать, и ходить по земле, и видеть солнечный свет…

Мы бредем в темноте. Мимо трамвайных путей, проложенных через заросли мягкого мха. Она смотрит, не идет ли трамвай, она не смотрит в глаза. Она комкает конец своего рассказа как заляпанную жиром салфетку. Досказывает без подробностей, наспех, как что-то смертельно скучное и при этом само собой разумеющееся.

…Она сломалась. Она сказала, что ей не нужна веревка с петлей. Она приняла их условия. Она согласилась стать Надей. Два с половиной года, шестнадцать пластических операций у лучших японских хирургов. Под именем Нади она согласилась выступить свидетелем на Нюрнбергском суде. Она поклялась под присягой, что Грета Раух вела в СС подрывную деятельность и работала, рискуя жизнью, на русских. Она произнесла речь, полную благодарности, печали и трогательных детских запинок. Она помогла оправдать Грету Раух, убийцу, белокурую ведьму.

Она навсегда осталась в Германии под именем Надежды Руслановой. Она вышла замуж за того, за кого ей сказали, и осталась бездетной, потому что японские медики приняли для этого меры. Она наотрез отказалась работать с советской разведкой.

А Грета Раух стала героем, «Орлеанской девой» Германии. Ее разве что не причислили к лику святых — зато после падения Берлинской стены она вошла в Бундестаг.

— А что же Надя? — кричу я ей в спину, громко, чтобы перекричать дребезжащий трамвайный звонок. — Куда делась Надя Русланова? Настоящая Надя?

Она качает головой. Трамвай останавливается. Она входит и оборачивается ко мне в дверях. Она подносит ладонь ребром к своей старческой шее — и делает рукой резкий жест, изображая, как перерезается горло.

Трамвай истерически взвизгивает и закрывает все двери. Она стоит, прислонившись лицом к стеклу. Прежде чем трамвай трогается, я успеваю увидеть, как она шевелит сухими губами. Я не слышу, но читаю по этим увядшим губам: