Мордасов поклонился, вспыхнули несколько фотовспышек… Оцепеневший зал через мгновение разразился овацией, криками «браво», даже женским визгом.

Лука Ильич раскланивался, благодаря и улыбаясь, успевал только подписывать автографы… С него лил пот, но он был счастлив. Он знал, что он победил и сегодня. Победил себя, аудиторию… Лука Ильич понимал, что в этот вечер первый раз пел в России.

– Спасибо, спасибо… Я тоже рад… Приходите завтра на мой концерт… Спасибо… Всем! Всем…

Когда Лука подошел к своему столику, он был пуст.

– Она ушла, – услышал он за своей спиной тихий, настороженный голос Альберта Терентьича.

* * *

Лука Ильич проснулся от сильной боли в груди. В глазах мелькали какие-то блестки. Кружилась голова… Предательская слабость обняла всю левую сторону тела…

Ему казалось, что он умирает.

– Ерунда… Ерунда, – шептал он про себя, пытаясь найти взглядом часы.

Было без десяти три.

На какое-то мгновение ему стало легче, но боль не уходила. Мысли путались.

– Ну, вот и все, – прошептал Мордасов. – И ничто уже не важно… Ничто!

Левая рука была бесчувственна. В голове нарастал какой-то прерывистый шум.

Он лежал, не в силах двинуться, не в силах позвать кого-нибудь.

«Бедный, бедный старик… – пронеслось у него в мозгу. – Один… в холодной, чужой постели. Так тебе и надо».

Лук набрался сил и, протянув почти бесчувственную руку к лекарству на тумбочке, достал пилюли. Положил две штуки под язык и снова закрыл глаза.

Все неслось в голове под закрытыми веками.

Он попытался приподняться на подушке, и это ему удалось. Глубоко вздохнул – раз, другой…

Головокружение вроде бы прекратилось.

Лука Ильич лежал в неудобной позе, опираясь на локоть правой руки.

Наконец он спустил ноги и сел в кровати. Голова сама упала ему на руки. В груди громко и часто, как загнанная лошадь, билось его слабое, натруженное сердце.

Но сидя ему было легче. Дыхание стало более спокойным и глубоким.

Он мог бы позвать Вэла, который спал в соседнем, смежном номере, но у него не было сил набрать номер телефона.

Так и сидел Лука Ильич, обхватив голову ладонями, неизвестно сколько времени.

Почему так получилось в жизни, что он уже давно один? Его постель никем не согрета. Нет рядом близкого человека… За что ему такое наказание? Он ведь уже старик, которому нужны и забота, и ласка. И просто чтобы кто-то родной был рядом!

Переезды, гостиничные номера, холодные простыни… Один засыпаешь, один просыпаешься… Так и умрешь где-нибудь в чужом городе, в чужой* постели…

Недолго уж осталось!

Да, были у него жены… Четыре! И все ушли… Или он ушел от них? Бросил, уехал. Оставил позади?

А куда же он рвался из каждого дома, что строил. И в Вероне, и в Португалии, и в Париже?

Страстная любовь никогда не посещала его жизнь. Была страсть к творчеству, может быть, к Славе… Страсть к совершенству… Хотя бы к совершенству его Голоса. Его, свой Голос он любил, кажется, больше всего на свете. И боялся, что он, Голос, оставит его… Когда-нибудь…

Но ведь так и произойдет! Ему уже шестьдесят пять! По всем законам природы дольше семидесяти он петь не сможет…

А что же тогда?

Лука Ильич всегда гнал от себя эти мысли. Одиночество. Полное одиночество в этом безумном, безжалостном, безграничном мире.

У него не было детей – во всяком случае, он не знал о таковых. Уже восемь лет он был холост…

Три его сотрудника – продюсер, секретарь и охранник – найдут себе другую работу… А он останется один.

Один-одинешенек…

Лука Ильич услышал, как осторожно открывается дверь спальни. Он поднял глаза и увидел на пороге фигуру Вэла.

– Лука Ильич, вам плохо? Мордасов не ответил.

Вэл быстро подошел к столику, вынул шприц из эмалированной коробки, быстро сломал ампулу и, решительно взяв его руку, умело и точно сделал укол.

– Лягте, пожалуйста… Лука Ильич! – Голос охранника был строг.

Лук поднял на него глаза.

– Откуда ты узнал, что мне плохо? Вэл отвел взгляд.

– Не знаю… Почувствовал что-то… Ложитесь, ложитесь, Лука Ильич.

– Нет! Сидя мне легче.

Вэл осторожно накрыл его плечи халатом.

– Садись, посиди со мной, – попросил Мордасов. От укола ему стало горячо в груди, запунцовели щеки, и дыхание стало свободным и глубинным.

От присутствия Вэла, от действия лекарства, от прошедшего страха смерти ему стало хорошо до легкого, приятного головокружения.

Луке стало так жаль и себя, и всю свою жизнь, и этого преданного, верного, простого парня, что он почувствовал, как по лицу в темноте полились облегчающие душу слезы.

– Ты посиди, Вэл. Посиди…

– Я сижу! – Голос парня был озабочен и чуть растерян. – Может, врача вызвать?

Мордасов только покачал головой.

– Вэл… Ты останешься со мной? – Голос Луки Ильича чуть дрогнул. – Ну, если что случится?

Парень даже привстал на стуле от того, каким жалким, просительным тоном был задан вопрос.

– А что может… случиться?

Мордасов пожал плечами… И снова закрыл ладонями свое большое, обмякшее лицо.

– Вы мне… – осторожно начал Вэл, – как отец… Как родной отец. Поэтому пока я вас… Пока вы…

Лука Ильич ждал продолжения, но Вэла как заклинило – он не мог найти слов от волнения.

– А как же твоя семья? Ну, там, в Карпатах?

– Я им деньги отсылаю. Они довольны…

– А ты… Тоже доволен?

Мордасов поднял глаза на своего помощника.

– Да, да… Доволен, – затряс головой Вэл. – Я бы всю жизнь мечтал так жить. Чтобы вы пели. По разным городам. Чтобы я был при вас. Всегда…

– А остальные? – спросил маэстро – Греве и Альберт Терентьич.

Вэл на мгновение замялся, но потом ответил достаточно решительно:

– И они – тоже…

– Оба?

– Оба! – уже горячась отвечал Вэл. – Греве Карл – он хоть и немец, но толковый, преданный… Преданный вам человек. И порядочный очень… Ни цента налево не пустит. К его рукам ничего не прилипнет! Парень даже рассмеялся.

– Вы не знаете. А я ведь слежу! За всеми слежу…

– Ну, и что ты выследил?

– Терентьич тот… Душа, конечно, человек. Но ловкач… Вот ему я бы свой кошелек не доверил!

– Я знаю! – Мордасов махнул рукой. – Отдал он вчера Греве деньги из «Националя»?