– Нет… Нет! Я не могу сейчас! – Он вырвал свой локоть из ее пальцев. – В конце концов, я устал! Я – старый человек…

– Вспомните… Он же ваш друг! Мордасов разозлился.

– Да я и не узнаю его сейчас! Друг! Тридцатилетней давности! – Он показал на толпу. – Вот! Все они мои друзья… оказывается! Только где они все были тридцать, двадцать… даже пятнадцать лет назад!

Елена снова развернула его к себе.

– Вы поняли, что я сказала? Ему плохо… Он может умереть сегодня!

– Но я же не врач! – почти выкрикнул Лука Ильич. На них начали оборачиваться. К маэстро придвинулась тень Вэла.

– Подожди, – остановил его Мордасов и снова повернулся к Елене. – Завтра… Давайте завтра?

Публика начала двигаться к банкетному залу. К Мордасову подошли Греве и какие-то еще администраторы торжества.

– Завтра будет поздно! – выкрикнула оттесняемая ими Елена.

– Ну тогда позже. Позже! – успел только бросить ей через плечо Мордасов. – Подойдите ко мне. Позже…

Оглянувшись, Мордасов успел только заметить ее горячечного блеска глаза и что-то говорившие ему губы в кроваво-красной, как сочащаяся рана, яркой помаде.

Но он не понял… Не захотел ни понять, ни услышать ее слов.

«Нет! Нет! Не хочу я видеть никаких умирающих друзей!»

Массивная, обитая кожей дверь приоткрылась, и Мордасов увидел какую-то странную толстую, седую фигуру в пальто.

– А ты, сука, иди к себе! – взвизгнул старик, обращаясь к Елене, стоявшей за плечом Луки Ильича. – Убирайся!

И старик ткнул женщину в грудь.

– Хорошо, хорошо, – согласилась та, подталкивая Мордасова вперед.

– Ну, приехал! – распахнул руки хозяин, оглядывая Мордасова. – А-а… В смокинге, в бабочке… Как полагается…

Растерянный Лука Ильич вглядывался в этого обрюзгшего, седо-курчавого толстоватого старика и никак не мог разглядеть в нем того обаятельного молодого Олега Овсянникова с яркими карими глазами, который помнился ему.

– Дай я тебя обниму!

Овсянников закрыл за Мордасовым дверь и поволок его за рукав в комнату.

– Садись, сейчас выпьем… Как раньше! А? – заглядывал ему в глаза Олег.

В комнате было много мягкой мебели, огромный концертный рояль, везде стояли початые или пустые бутылки, еда в разнокалиберных тарелках.

– Ты почему в пальто? – смог только спросить Мордасов, все глядя, узнавая и не узнавая Овсянникова.

– А удобно, – рассмеялся Олег. – Я как Плюшкин. Пальто на голое тело!

Он распахнул полы – под ним была длинная, ниже колен, тельняшка.

– Мне сказали, что ты… плохо себя чувствуешь? – осторожно спросил Лука Ильич, беря протянутую Овсянниковым большую рюмку водки.

– Ну, будем! – как-то нелепо передернув плечами, почти выкрикнул Овсянников и залпом выпил. С шумом выдохнул воздух и минуту сидел выпучив глаза, словно прислушиваясь к своему организму. – А-а… Это она тебе сказала, что я умираю? Да? Я умираю…

Он вдруг хихикнул, и глаза его молодо, ярко сверкнули.

– Уже третий месяц… как умираю! «Белочка» у меня… – И тут же пояснил. – Ну, белая горячка!

Мордасов смотрел на него с некоторой настороженностью. Олег и раньше любил поерничать, устраивать розыгрыши, лицедействовать.

– Что-то не похоже, – ответил Лука Ильич.

– Я утром… днем умираю. А ночью пью! Звоню всем! Бужу! Вот гостей принимаю. Вроде тебя! Ты же у меня в гостях! А, дорогой?!

– Да ну тебя! – оттолкнул его и отодвинулся Мордасов.

– Ага! – расхохотался Олег. – Не хочешь старого панибратства. Ты же теперь ого-го-го! Миллионер небось? А?

– Это не важно…

– А что важно? – наступал Овсянников. – Что поешь ты по всему миру? Голосишь и голосишь… Это меня не волнует.

Овсянников снова разлил водку по тяжелым, старого стекла рюмкам.

– Думал, приедешь ты или нет, – вдруг тихо, почти про себя сказал Олег. – Пришел! Один-ноль в твою пользу! Значит, что-то человеческое в тебе еще осталось. Не всё доллар или как там его – евро! Выжрано в тебе! За тебя… За встречу!

И, не дожидаясь гостя, сам выпил водку залпом.

– А это вот… грамота! Указ о том, что я – народный артист России! Видишь? А это одна Государственная премия… Еще СССР! А это вторая – уже от Ельцина!

Он потянулся к рамкам с указами, но потерял равновесие и упал, ударившись подбородком о край буфета. Улыбнулся чуть сконфуженно и развел руками.

– А вот ты не народный! А? Нет… И не лауреат! Еще у меня где-то орден есть… За заслуги… перед Отечеством!

Он начал открывать одну за другой ящики буфета и рыться в них.

– Хочешь… я тебе его подарю?! А? Бери… Овсянников отвалился от буфета и снова упал в широкое кресло.

– А жить не на что! Вот… – Он широким жестом обвел разгромленную комнату. – Кому нужны мои симфонии?! Каким-нибудь Березовским, что ли? – Он на секунду замер, потеряв нить мысли, помрачнел… – Сдохнуть хочу! Лучик! Серьезно…

И поднял на него неожиданно наполнившиеся слезами блестящие карие глаза.

– Веришь?

Мордасов перевел дыхание и ответил еле слышно:

– Верю…

Овсянников запахнулся в пальто, словно ему стало холодно, и заговорил горячечно-быстро:

– Просрал я свою жизнь! Просрал… Всю от начала до конца! А все потому, что в Него никогда не верил! В Творца… Все думал – это мой мозг, мои мысли… Моя музыка! Мои синие горы… А это все Его было! Его! Когда что-то получалось. Когда я свою музыку к толстовским фильмам писал… Когда «Евангельские хоры». Когда симфонию «На поле Куликовом»… Это же не я… Нет! Он мне диктовал… Мне только оркестровать… Услышать да записать оставалось… А меня все ржа какая-то ела… что-де есть другая музыка. Не от Него… А моя… Моя музыка. Вот эта, например…

Олег бросился к роялю и неожиданно стремительно, бурно и самозабвенно начал играть.

Мордасов сначала не мог понять, что он играет. Казалось, это – было просто детское вколачивание клавиш, без системы и мелодии…

Но через минуту-другую он понял, что нет… Это было что-то очень небезынтересное, атональное, но полное экспрессии и безумного композиторского риска.

Олег так же неожиданно, как и начал, захлопнул крышку рояля и снова бросился к бутылке.

– У тебя дети есть? – неожиданно спросил он.

– Не знаю… – Мордасов отвернулся.

– А у меня нет! Точно…

Овсянников задержал наполненную рюмку в руке и тихо сказал:

– Давай выпьем за нерожденных! Несчастными они были бы, имея таких отцов.