То, что у меня наступил очередной приступ синестезии, я понял не сразу. Не знаю – чувства там спутались, или опять приоткрыл тяжелое похмельное веко мой третий глаз, но таких пакостей они раньше себе не позволяли.

Мало того, что я с минуту осматривал свою куртку, ища зеленую соплю, так еще и собственные воспоминания, видимо, из врожденной вредности, через какие-то пять минут предъявили мне безупречно заснятую НАСТОЯЩУЮ сцену происходящего.

* * *

Оказывается, все было не совсем так, как показалось мне вначале. И был я не настолько молчалив и пассивен в отношении воображаемого бомжа. Все ближайшие пассажиры, имевшие честь путешествовать в тот вечер на том злополучном автобусе, лицезрели следующее действо:

Зашедший в салон молодой человек, достаточно прилично одетый, в процессе оплаты проезда отчего-то шипел и сжимал кулаки – как будто ему кое-что прищемили. Затем, удивленно подняв брови и округлив глаза в абсолютно свободный проход вглубь автобусного чрева, он заявил, ни к кому напрямую не обращаясь: «Да кто ж его сюда пустил, в таком-то виде?», и всем сразу стало ясно, что надо прижиматься к стенке и начинать опасаться этого волка в овечьей шкуре, ибо он имеет ввиду исключительно себя. А то, что он делает это в третьем лице, только подтверждает диагноз.

Но потом люди испытали небольшое облегчение, так как странный парень никаких агрессивных действий не предпринимал, а, наоборот, застыл на месте, оглянулся, втянул голову в плечи, и, побледнев, зажмурился. После чего распрямился и, достав из внутреннего кармана платок, стал лихорадочно осматривать собственную куртку, приговаривая: «Сопля, сопля, сопля… где же сопля делась?». И, в довершение этого представления, видимо, желая разъяснить некоторые непонятные моменты зрителям, обратился к стоящему рядом и увлеченно жующему парню с простыми человеческими словами, исполненными искреннего сожаления и непередаваемой болью утраты: «Она… она… зеленая была!..», после чего смешался и прошел вглубь салона.

Ехать дальше с такой репутацией, пусть даже среди абсолютно незнакомых людей, я не мог – и на ближайшей остановке выскользнул из злополучного автобуса. Я шел по улице, понурив голову, и очень сильно надеялся, что никто из знакомых не стал свидетелем моей выходки.

* * *

Ирина прилетела утром в субботу. Несмотря на мокрую холодность осеннего мира, настроение ее было великолепным. Шеф был в курсе всех достигнутых результатов, и ждал ее с подробным докладом не раньше понедельника. Ближайшие выходные дни должен был украшать праздничный флажок успешности и заслуженная истома.

Во-первых, проект принят, и рекламой всей линии будет заниматься «Колосов и А», во-вторых, шеф поднял ей зарплату сразу вдвое. Ну а в-третьих, довольно сильно потускнели неприятные события вторника. Да и как им не потускнеть – за последние три дня она встречалась с такими интересными людьми, получила такой ядерный заряд от любимого дела, неожиданно снесшего золотое яичко, что забыла бы и о чем-то более существенном, чем обычный перепих. Ну хорошо, хорошо – не обычный перепих, но никто же не умер! И было это в прошлой жизни!

Произошел существенный прорыв по многим параметрам, вкупе называющимся «социальный статус», и произошло это настолько стремительно, что Ирина сейчас физически ощущала, как жмет ей прежняя одежда, как устарел недавний взгляд на вещи и события, даже эта старенькая квартира стала какой-то неродной… И, чего скрывать, сам Толик уже не казался завидной кандидатурой. Ну, по крайней мере, в том состоянии, в котором он сейчас находился – да что сейчас, последние лет пять, не меньше.

Она расстегнула меховую куртку на пороге – хорошо, что вовремя сообразила одеться потеплее, в Москве было снежно и морозно. Ключи с брелоком в виде пушистого колобка-смайлика звякнули, рухнув в карман сумочки, и Ирина улыбнулась. Уже не мечтам, а вполне ясным перспективам.

Джин спал на подоконнике, зарывшись в какой-то допотопный мохеровый шарф, который Толик носил, наверное, еще в школе. Она слегка пригладила котенка, и тот сладко потянулся, выпячивая тугой барабан пузика, моргнул и, зевая, предъявил великолепную юную пасть с остренькими, но какими-то игрушечными зубками…

Выгрузив половину багажа из сумки, она принялась сортировать грязное белье в уже почти доверху заполненной стиральной машине. На дне этого вороха и отыскалась сорочка Толика с отпечатком пухлых розовых губ…

Молния, скользнувшая вниз по позвоночнику и вернувшаяся в мозг алой мерцающей надписью «Тревога» (которая тут же была исправлена на «Измена»), плюхнула ее седалищем об пол.

«Как же так. Как. Он. Мог», – собственную неверность, потерявшую яркость недозволенности в московской кутерьме, по-хозяйски жирно закрасила унижающая ревность, и обоснованное подозрение, словно чернобыльский мутант, тут же вымахало до неопровержимого факта.

Как-он-мог? Толик неоднократно говорил ей, что если в его жизнь войдет новая женщина, он расскажет об этом перед первой близостью. Когда он это говорил, видно было, что сам факт существования такой женщины – вещь невероятная и невозможная. Глаза лгать не могут, но…

Как он мог? Как… он… мог?

Делать что-либо перехотелось, она прошла в гостиную и включила телевизор. Налила себе полный бокал Бейлиз из зарезервированной на Новый год бутылки, и уставилась в экран, абсолютно не понимая, о чем там говорят.

* * *

Когда я вернулся с работы, опять не встретившись с Колосовым, на моих наручных «Frederique Constant» было около двух часов дня, а в квартире был разгром.

Упавшая с вешалки Иркина куртка выглядела убитым человеком-невидимкой с оставшимся невидимым голым низом. Одна его рука тянулась к ложечке для обуви, а вторая, видимо, так и не успела выхватить из поваленного на бок высокого желтого ботинка Caterpillar какое-то секретное оружие.

Мохеровый шарфик, из которого я сделал лежанку для Джина, сполз с подоконника – видимо, пытался помочь человеку-невидимке, но неудачно – не дополз. Его Мохеровая Пушистость была придавлена Иркиным тапочком, пошитым в виде левого щенка с черными пластмассовыми глазами. Один глаз болтался на честном слове, и на эту неприятность с табурета с сожалением взирал правый щенок, у которого с глазами все было нормально, но начинала отрываться подошва.

Походная сумка, которую Ирка брала в Москву, стояла наполовину выпотрошенной. С ее борта свисал фен – то ли пытался выползти сам, то ли решил повеситься на собственном шнуре, не вынеся разыгравшейся здесь трагедии.

Если бы не громкий голос телевизора из гостиной, я бы решил, что квартира пережила налет. Ведь чего-то подобного я и ожидал от Свина. Но просматривающийся фрагмент кухни с грязной посудой и тремя бокалами в молочных потеках от Бейлиза с подобным предположением согласен не был.

Я избавился от обуви и одежды тоже не особенно аккуратно, и вошел в гостиную, всем своим видом являя неудовлетворенный знак вопроса.

Ира пила в обществе моей сорочки и собственных слез, отстраненно поглаживая спящего Джина. Телевизор создавал фон для этого эмоционального всплеска, вещая о проблемах сельского хозяйства области. Котенку было наплевать на громкость, он уютно посапывал на ногах у хозяйки.