Один этот взор, казалось, уже действует на неё; постепенно она начала пробуждаться, будто от сна, её изменившееся лицо прояснилось, успокоилось. Открытые глаза она направила на княгиню, которая, по-прежнему глядя на неё, обняла слегка за голову, а потом, положив на неё руки и долго их так задержав, начала тихо молиться.

В помещении воцарилось такая тишина, что слышен был её шёпот. Все смотрели на это приветствие прибывшей сироты, не зная и не понимая, что это было. Они воспринили это только как чудо, легко понятное, – испуганная, бессознательная женщина вернулась к жизни совсем иной, побеждённой, послушной.

Этот взгляд, молитва или руки, которые на ней покоились, изменили бедную Бьянку, она проснулась новым существом. Страх отступил, дивное спокойствие и благословение рисовались на сияющим личике.

Она стояла теперь послушная перед своей госпожой, которая ещё тем чаруюшим взглядом доканчивала своё дело. Взгляд её достигал до глубины души. Видно было, что Бьянка его хотела, может, избежать, но не могла. Глаза её закрывались веками и невольно открывались…

– Дитя моё, воспитанница дорогой несчастной сестры, за которую молюсь ежедневно, будь здорова! – сказала ей княгиня голосом послушным и мягким. – Все твои мучения закончились, ты найдёшь во мне мать, а Бог отцом тебе будет.

Я прибыла сюда за тобой, потому что мне ангелы небесные объявили, что вчера вы остановились под этой крышей. Не хотела потерять ни минуты! Иди, дитя моё, в комнату, подкрепись сном, успокойся молитвой…

Сказав это, она начертила крест над её головой.

Мшщуй, который издали смотрел на это, почувствовал ещё более сильную тревогу, видя, какую силу имела эта набожная женщина. Он не мог узнать Бьянки, когда, постояв на коленях, она вернулась назад с сестрой Анной внутрь замка. Она шла послушно, не поднимая глаз, не желая уже ничего от людей, опьянённая, очарованная.

Княгиня вела за ней глазами до тех пор, пока двери за ними не закрылись. Тогда она обернулась к мужу с несколькими словами, которые он выслушал с покорностью и волнением.

По нему видно было, что тосковал по этой давней спутнице, матери своих шестерых детей, которая теперь его мужем признавать не хотела.

Когда на его старом лице изобразилась нежность и будто бы мольба о сострадании, с сурового облика княгини Ядвиги веяло холодом и как бы жалостью.

Он ещё таким святым, как она, быть не умел, поэтому не хотела его встречать иначе, как в присутствии людей. Сколько бы раз он не пытался приблизиться к ней, княгиня оступала.

Ни вид этого дворца, в котором долгие лета прожила с ним, ни воспоминание о детях, ни мольба старика о сострадании и слове утешения, не могли её разоружить.

Со всем, что было земным, она учинила вечный разлад.

Прошлое, которое Генрих напоминал со слезами, для неё было тёмным, грустным, унизительным.

Стоящая за ней монахиня, сопровождающая её, сестра в Боге и слуга, Домна, глядела со сложенными на груди руками на то, что её здесь окружало, с таким же или ещё более страшным холодом… и презрением.

Но ни фигура, ни взгляд той другой не производили того впечатления, которое испытывал каждый, глядя на княгиню.

Домна была обычной женщиной, склонённой к монастырскому послушанию, тот дух, который сиял из княгини Ядвиги, не жил в ней.

Разговор с князем Генрихом был коротким, жена специально ему затянуться не дала. По очереди подходили и приближались к ней духовные лица, одни – с просьбами, другие – с благодарностью.

Неизвестно, кто уведомил княгиню, что сестра Анна с Бьянкой были спасены от разбойников. Пробежав по избе глазами тем же вещим взором, каким глядела на Бьянку, она попала на Мшщуя и угадала его. Она издалека наклонила немного голову, здороваясь, что снова проняло Валигуру тревогой, и, обращаясь к мужу, сказала ему, что было бы справедливо, постараться благородного рыцаря вознаградить.

Князь Генрих, казалось, ни о чём не знает, услышал это, удивлённый, но, всегда послушный, склонил только голову в знак того, что приказ исполнит. Валигура был так смешан, что не слышал ничего.

Затем Перегрин напомнил князю о после епископа Иво, который ждал аудиенции. Но княгиня как раз выходила на молитву в часовню, и муж проводил её до порога. Только вернувшись, он позвал к себе Мшщуя.

Ему, должно быть, охмистр объявил, что посол немецкого языка не знал, потому что к приближающемуся князь с трудом обратился очень ломаным уже польским, который давался ему с великим трудом. Вести с ним разговор среди окружающих его незнакомых людей Мшщуй не мог. Поэтому, поклонившись, потребовал минуту для разговор наедине. Князь Генрих как-то неохотно согласился на это, и, подумав, повернул к другим дверям, ведя за собой Валигуру. Пройдя подсени, князь привёл его в спальню.

Тут снова Мшщуй должен был удивляться той жизни, какую вёл муж набожной Ядвиги. Небольшая комната, с жёстким ложем, с образами святых на стенах, с аналоем, над которым висела дисциплина, оканчивающаяся острыми шипами, с холодным и не покрытым ничем полом, без огня, лишённая всяких украшений и рыцарского инвентаря, едва казалась входившему подходящей для князя. Но этот князь был уже анахорет.

Был им, и, однако, минутами среди беседы, казалось, точно прошлый человек побеждал кающегося. Набожность эту он сносил, работал над ней, но она не выходила из глубин души.

Чувствовалось, что она его угнетала.

Мшщуй отдал ему письмо епископа, Генрих поглядел на него немного и отложил в сторону.

– Говорите мне устно, что имеете ко мне, – отозвался он, – а сперва о благочестивом вашем пастыре, да благословит его Бог.

– Иво посылает вашей милости привет и благословение, – сказал Мшщуй. – Мы получили плохие новости от Святополка и Одонича. Первый из них не выплачивает налоги и нарушает послушание, другой тревожит Тонконогого и нашему пану угрожает. Обоих нужно наказать и окончить эту войну. Лешек рассчитывает на вашу милость и взывает к братской вашей помощи.

Генрих задумался.

– Как это? Война? Чего хотите? Подкреплений? – спросил он хмуро.

– Епископ Иво надеется её избежать, – ответствовал Мшщуй, – найдутся, может, средства для укращения наглости без оружия, но на это нужно, чтобы мы были уверены, что союзники нас не оставят, что ваша милость будете не против нас, но с нами.

Князь быстро посмотрел.

– Лешек должен знать, – сказал он, – что я ему поклялся в братстве, а что я сказал, призывая в свидетельство Бога, единого в святой Троице, то свято сдержу.

– Этого мы и ожидали от набожного пана, – отпарировал Мшщуй. – Поэтому мы хотели только объявить, что на Лешека устраиваются заговоры; как