— Думаете, он поэтому вызвал меня сюда? Предсмертная исповедь, изменение моральных ценностей в последнюю минуту жизни?

Он покачал головой.

— Совсем нет. У Алека нет их и в помине. С тех пор как ему поставили диагноз, его держали особняком от всей массы заключенных. Но мне думается, Алек знал, что обречен, задолго до того, как это поняли мы. За два месяца до того, как был поставлен диагноз, он ухитрился изнасиловать десять человек. По меньшей мере десять. И я глубоко убежден, что сделал он это не для того, чтобы удовлетворить свои сексуальные потребности, а для того, чтобы утолить жажду убийства.

В двери показалась голова Уордена Лифа.

— Пора.

Он подал мне пару тугих полотняных перчаток, такие же надели Долквист и он сам.

— Держите руки подальше от его рта, — мягко сказал Долквист, глядя себе под ноги.

Мы вышли из кабинета и молча пошли долгим путем по странно замершему лабиринту камер навстречу Алеку Хардимену.

Алеку Хардимену был сорок один год, но выглядел он лет на пятнадцать моложе. Его блеклые светлые волосы влажными сосульками спадали на лоб, придавая ему вид ученика старших классов. На нем были маленькие четырехугольные «бабушкины» очки, а когда он заговорил, голос его был легкий, как дыхание.

— Привет, Патрик, — сказал он, когда я вошел в комнату. — Рад, что вы смогли приехать.

Он сидел за маленьким металлическим столиком, привинченным к полу. Его исхудавшие руки в наручниках были сцеплены еще через две дырки в столе, ноги тоже были скованы. Когда он поднял на меня взгляд, свет от флюоресцентных ламп забелил стекла его очков.

Я уселся напротив.

— До меня дошел слух, что вы можете помочь мне, заключенный Хардимен.

— Неужели? — Он неуклюже развалился на своем стуле, всячески давая понять, что в подобной ситуации чувствует себя совершенно свободно. Покрывающие его лицо и шею ссадины были еще свежими и даже кровоточили, некоторые же были покрыты блестящей корочкой. Живыми на его лице оставались только зрачки, излучающие яркий свет из глубоких впадин, в которые были утоплены его глаза.

— Да, я слышал, вы хотели поговорить со мной.

— Совершенно верно, — сказал он, пока Долквист усаживался рядом со мной, а Лиф занял позицию у стены, приняв бесстрастный вид и сжав в руке дубинку, которой полицейские вооружены в ночное время. — Я уже давно хотел поговорить с вами, Патрик.

— Со мной? Но почему?

— Вы занимаете меня. — Он пожал плечами.

— Но ведь вы большую часть моей жизни пробыли в тюрьме, заключенный Хардимен…

— Пожалуйста, зовите меня просто Алек.

— Хорошо, Алек. Мне непонятен ваш интерес.

Он запрокинул голову с тем, чтобы очки, которые то и дело соскальзывали на кончик носа, вернулись на свое место.

— Воды?

— Простите? — спросил я.

Он кивнул в сторону пластмассового кувшина и четырех таких же стаканов, стоящих слева от него.

— Не хотите ли воды? — спросил он.

— Нет, спасибо.

— А чего-нибудь сладкого? — Он ласково улыбнулся.

— Что?

— Вам нравится ваша работа?

Я посмотрел на Долквиста. За пределами этих стен карьера превратилась в навязчивую идею.

— Надо же платить по счетам, — сказал я.

— Но это далеко не все, — сказал Хардимен. — Разве не так?

Я пожал плечами.

— Как думаете, вы будете заниматься ею и в пятьдесят пять? — спросил он.

— Не уверен даже, что в тридцать пять, заключенный Хардимен.

— Алек.

— Алек, — сказал я.

Он кивнул с видом священника, исповедующего своего прихожанина.

— Чем еще вы могли бы заниматься?

Я вздохнул.

— Алек, мы пришли не для того, чтобы обсуждать мое будущее.

— Но это не означает, что мы не можем этого сделать, Патрик. А? — Он поднял брови, и его изможденное лицо смягчилось выражением невинности. — Вы мне интересны. Доставьте мне удовольствие, ну, пожалуйста.

Я посмотрел на Лифа, он только пожал своими широкими плечами.

— Возможно, преподавать, — сказал я.

— Правда? — Он даже подался вперед.

— Почему бы нет?

— А что если поработать на большое агентство? — спросил он. — Слышал, они хорошо платят.

— Некоторые — да.

— Скажем, распространять благотворительные пакеты, полисы по страхованию жизни или что-нибудь в этом роде.

— Да.

— Вы уже размышляли над этим, Патрик?

Мне ненавистно было слышать, как он произносил мое имя, но я не мог определить почему именно.

— Я думал над этим.

— Но все-таки предпочитаете независимость.

— Вроде того. — Я налил себе стакан воды, и горящие глаза Хардимена впились в мои губы, поглощающие воду. — Алек, — сказал я, — что вы можете сказать нам по поводу…

— Вы знакомы с притчей о трех талантах?

Я кивнул.

— Те, кто скрывает или боится реализовать свои способности, они — «ни горячие, ни холодные» и будут отвержены Господом.

— Я слышал притчу, Алек.

— Ну и? — Он откинулся назад и поднял ладони вверх, насколько позволяли наручники. — Человек, игнорирующий свое призвание, «ни горячий, ни холодный».

— А что если человек не уверен в нем, в этом самом призвании?

Хардимен пожал плечами.

— Алек, если бы мы могли обсудить…

— Я думаю, Патрик, вас наделили даром ярости, гнева. Я уверен. Я увидел его в вас.

— Когда?

— Вы были когда-нибудь влюблены? — Он наклонился вперед.

— Какое это имеет отношение?..

— Так были?

— Да, — сказал я.

— А сейчас? — Он впился взглядом в мое лицо.

— Почему вас это волнует, Алек?

Он отпрянул назад и стал смотреть в потолок.

— Я никогда не был влюблен. Я не знаю, что такое любовь, я никогда не держал женскую руку в своей, никогда не ходил с девушкой на пляж, никогда не беседовал о повседневных делах: кто будет варить, кому убирать в этот вечер, надо ли позвать мастера для ремонта стиральной машины. У меня нет опыта по части всего этого, и иногда, когда я один, особенно поздно ночью, это вызывает у меня слезы. — На мгновенье он прикусил нижнюю губу. — Но все мы мечтаем, полагаю, о другой жизни. Нам всем хочется прожить тысячу различных жизней во время нашего земного существования. Но это невозможно, правда?