его впечатление и, следовательно, тем эффективнее послание[422].

В произведениях Писемского и Лескова содержатся впечатляющие портреты, соответствующие главенствующим на тот момент популярным медицинским представлениям о кликушах. Взяв преимущественно крестьянский феномен для иллюстрации пороков крепостничества, эти авторы рассматривали кликушество как болезнь, поражающую крепостных женщин из‐за тяжелых условий жизни. Находясь под влиянием материалистического, научного мировоззрения, они вместе с тем отделили понятие кликушества от одержимости бесами и предпочли рассматривать народную веру в одержимость и колдовство как обычные предрассудки. В то же время ни один из авторов не защищал те аспекты западной культуры, которые, казалось, вторгались в жизнь русской деревни. Писемский обвинял в разложении села урбанизацию наравне с крепостничеством, а Лесков критиковал крайности современной медицины.

Очарованный крестьянскими верованиями в злых духов, но скептически относившийся к ним, Писемский раскрывает для себя тему кликушества в рассказе «Леший. Рассказ исправника». Рассказ был опубликован в 1853 году в ведущем либеральном журнале «Современник», который имел внушительное число подписчиков – почти 6 тысяч человек[423]. Действие разворачивается на глухом хуторе Костромской губернии в волости Погорелки в отсутствие помещика. Центр истории – расследование загадочных исчезновений красавицы Марфы, молодой незамужней крестьянки. Вернувшаяся (и ставшая кликушей) Марфа говорит, что ее-де похитил леший, обитавший, по мнению крестьян, в окрестных лесах. Рассказчик – следователь по уголовным делам – скептически относится к ее рассказу и раскрывает, что Марфу, как и других девушек, совратил, а после силой удерживал местный бурмистр (управляющий). Таким образом, Писемский может продемонстрировать, что Марфа стала кликушей из‐за насилия бурмистра Егора Парменова, а не из‐за любовной связи с лешим, как полагали крестьяне. Недавно приехавший из города, бурмистр привносит разрушительные и аморальные приемы современности в уже омраченный сельский пейзаж. Однако и Марфа частично виновата в своих страданиях. Хотя из повествования ясно, что Егор Парменов соблазняет Марфу, Писемский избегает использования глагола «насиловать» и смягчает образ управляющего, предполагая, что Марфа влюбилась в него до того, как их отношения стали сексуальными. Тем не менее, ошибка Марфы была связана с ошибочным суждением, а не с недостатком добродетели с ее стороны.

Изображая Марфу-кликушу, Писемский документирует некоторые элементы крестьянской ритуальной драмы, связанной с одержимостью. Он знакомит своих читателей с кликушеством в начале рассказа. Они впервые встречаются с Марфой, когда с ней, как и с большинством одержимых, случается приступ в начале херувимского гимна во время воскресной литургии. Укрыв ее, прихожане оставляют девушку в покое и заявляют, что «коли уж случился с кем припадок, так не надо трогать, а только прикрыть». Как объяснялось в предыдущей главе, русские крестьяне верили, что ткань от иконы или алтаря освящена святой водой и оказывает благотворное влияние на одержимых[424] [425]. Точно определив время для приступа кликуши и сочувственных комментариев крестьян, Писемский далее развенчивает то, что он считал двумя мифами о кликушестве.

Голосом своего рассказчика Писемский излагает две диаметрально противоположные характеристики кликуш: народную и элитарную. По словам «простонародья», как снисходительно называет крестьян рассказчик, эти женщины являются жертвами колдовства. Жители деревни, как сообщает рассказчику бурмистр, склонны обвинять пожилых незамужних крестьянок в том, что они колдуньи: «все в ее власти; и не то, чтобы в пище или питье что-нибудь дала, а только по ветру пустит – на пять тысяч верст может действовать»[426]. Он также упоминает, что кто-то мог проклясть Марфу из зависти к ее красоте. То, как Писемский утрирует крестьянские верования в замечаниях Парменова, не только демонстрирует двуличие бурмистра, но и высмеивает эти убеждения как надуманные. С другой стороны, рассказчик отмечает, что господа отвергают любую причинную связь между колдовством и кликушеством и предпочитают видеть в приступах кликуш только притворство и шалость.

Александр Иванович Клементовский (1822–1882), врач Московского воспитательного дома[427], современник Писемского, также упоминает о том, что помещики воспринимали кликушество как притворство. В 1860 году в работе об одержимых среди русских крестьян Клементовский поясняет, что при угрозах или физическом наказании кликуши прекращали вести себя как одержимые. Указывая на то, что страх может прекратить приступ у действительно больных людей, Клементовский утверждал, что эти женщины в самом деле страдали от психического стресса[428]. Хотя Писемский, возможно, не был знаком с этим обоснованием, он все же соглашался с медицинской теорией, согласно которой кликушество считалось формой психического заболевания. В «Лешем» он категорически отвергает расхожее элитарное понимание этого феномена, заявляя, что болезнь эта сродни истерии, часто случающейся у русских дворянок.

Выявляя сходство между женщинами разных классов, Писемский признавал, что участь крестьянок была намного хуже, чем у женщин высших сословий, и условия их жизни способствовали проявлению истерии. По словам рассказчика из «Лешего»,

то свекор в дугу гнет, то свекровь поедом ест, а может, и муж поколачивает: вот она неделю-то недельски тоскует, тоскует, придет в церковь, начнет молиться, расчувствуется, а тут еще ладаном накурено, духота, ну и шлепнется[429].

Такое объяснение кликушества странным образом напоминает описание жизни крестьянок 1841 года, опубликованное в провинциальной газете:

Иная молодая бабенка, – говорят они, – живет в совершенном загоне, муж бьет, никто ее в доме не любит, за всякую малость все ее только ругают и колотят, нигде бедняжке ни сесть, ни лечь, и она, рыдая, рыдая, начинает кликать[430].

К 1850‐м годам изображения жестоких мужей и свекров стали основным мотивом в главенствующих нарративах о женщинах-жертвах. Снохачество – практика, когда свекор состоял в половой связи с невестками – было распространено в больших крестьянских семьях, состоящих из нескольких поколений (на это ссылался Писемский), и стало символом бесчеловечности крепостной системы, в которой угнетение порождало угнетение.

Несмотря на то что в «Лешем» Писемский использовал образ незамужней женщины, чтобы проиллюстрировать жестокость отношений между управляющим поместьем и крепостными, он признавал, что кликушами часто становились замужние женщины. Его кликуша Марфа, утратившая невинность по принуждению, оказывается ближе к положению замужней женщины, чем девушки. Писемский не заставляет Марфу проходить через позорящий ритуал, которому крестьяне подвергали девушек, не сохранивших девственность до свадьбы. В конце концов, Марфа вынашивает ребенка Парменова и настаивает на том, чтобы самой его воспитывать, несмотря на порицание общества. Избегая соседей, она предпочитает общаться с Богом, ходя по богомольям.

Таким образом, в «Лешем» Писемский опирается на крестьянские предания о кликушах, леших и ведьмах для создания моральной драмы о зле крепостничества и пороках, которые городские управляющие привозили в деревню. В лице кликуши Марфы, которая стремится к искуплению через общение с Богом, он идеализирует простых и целомудренных крестьянок в качестве образцов добродетели, самой сути России