по словам Прыжова, «на рубеже московской Руси, создавшей кликуш, и новой Руси». Фактически она была известна исцеленьями кликуш[456]. Полностью отвергая старую Русь, Петр рассматривал бесноватых как притворщиков и стремился исключить их из российского общества. Прыжов утверждает, что указы Петра против кликушества не возымели эффекта, поскольку окончательное прикрепление крестьян к земле ухудшило положение женщин. Он сардонически отмечал: «дьяволы … продолжали по-прежнему выть и кричать: их плодило теперь развивавшееся крепостное право»[457]. Таким образом, подобно Писемскому и Лескову, Прыжов видел в крике одержимых женщин крик против угнетения. Однако, в отличие от Лескова, он не считал, что крестьянская реформа хорошо сказалась на положении крестьянских женщин и, соответственно, уменьшила количество кликуш[458].

По мнению Прыжова, лишь с развитием общественного порядка, уже приведшего к освобождению крестьян, правительство и медицинские чиновники должны были перейти к более гуманному обращению, что сократило бы случаи одержимости. В хронике судебных дел с участием кликуш в первой половине XIX века, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, Прыжов описывает дело 1861 года, связанное с эпидемией кликушества среди однодворцев (крестьян-землевладельцев) Букреевского хутора. По требованию Екатеринославской уголовной палаты врачебная управа констатировала, что припадки кликуш были вызваны истерической болезнью. Ссылаясь на наследственное объяснение истерии, врачи заявили, что это «женщины полнокровные, страстные, нервного темперамента» и что «взгляд на больных истерических возбуждает и в других здоровых женщинах приступ истерических припадков». На основании такого экспертного заключения суд постановил, что «все обвиненные подлежат не наказанию за свои заблуждения, а надлежащему вразумлению, могущему рассеять эти заблуждения». Явно поддерживая решение суда, Прыжов отметил, что феномен кликушества должен был бы исчезнуть с появлением такого прогрессивного мышления. То, что этого не произошло, он объяснял существованием статьи 937 в Уложении о наказаниях. Продолжая связывать одержимость с обманчивым и опасным поведением, эта статья, как он утверждал, воссоздавала жестокость XVI – начала XVIII века. Только теперь вместо того, чтобы пытать, симулянтов предписывалось запереть в сумасшедшем доме:

К ужасу нашему, мы встречаем здесь волостного старшину, который, одержимый яростью преследования пороков, тащит кликуш в полицию, – видим врачей, которые раздевают и осматривают этих баб, и приходят к тому, что они находятся в нормальном положении, и не больше ни меньше, как обманщицы, и затем товарищ прокурора доказывает, что эти бабы злонамеренные, и суд, обвинив их виновными в злостном обмане, присуждает к заключению в смирительном доме…[459]

Упоминание недопустимых медицинских обследований напоминает об аналогичном возмущении Лескова.

Проследив этнические и классовые корни бесоодержимости, а также указав на роль церкви в печальном положении женщин, Прыжов завершает свою статью указанием на ценность как просвещения, так и экономических улучшений для искоренения кликушества. Он впервые в литературе указывает на самобытность русского кликушества, заявляя, что оно существует повсюду в России, но не в Малороссии, за исключением киевских церквей и монастырей, которые привлекают русских паломников[460]. Отсутствие кликушества в Украине стало темой этнографических и психиатрических трудов[461]. Далее Прыжов устанавливает прямую связь между кликушеством и православием. «По всему северо-востоку, – пишет он, – кликуш встретишь во всех монастырях и церквах, где есть особенная святыня, мощи, или чудотворная икона». Одержимыми чаще всего становились крестьянки. И Прыжов предполагает, что кликуша – это здоровая женщина, которая становится кликушей

оттого, что она здорова душой и сердцем, оттого, что способна глубоко чувствовать нравственные страдания. Не в силах будучи перенести нравственные оскорбления, она надламывается, и, среди окружающих ее диких суеверий, становится кликушею.

Прыжов сочувствовал этим женщинам, исцеление которых, как он считал, зависело от разрушения религиозных суеверий, особенно веры в ведьм, просвещения крестьян и повышения их уровня жизни[462].

Однако сострадание Прыжова не распространялось на тех немногих кликуш, которых он охарактеризовал как притворщиц, из‐за бедности делавших из кликушества промысел. Это отсутствие сочувствия согласуется с его нетерпимостью к людям, которых он называет дикарями, патологическими типами или просто мошенниками в другом его основополагающем произведении о народных верованиях – «Двадцать шесть московских лже-пророков, лже-юродивых, дур и дураков»[463]. В этой книге, первоначальный тираж которой разошелся тиражом в 2000 экземпляров[464], он обдает презрением таких людей, как Татьяна Степановна Босоножка, которые эксплуатировали легковерную публику при помощи предсказаний и лекарств[465]. Босоножка появилась в Москве в 1840‐х годах после неудачной любовной связи, которая, по словам Прыжова, вынудила ее оставить дворянский дом: «она ушла, познакомилась с ханжами и принялась юродствовать». Если верить Прыжову, Босоножка стала настоящей предпринимательницей, распространив слух, что у нее в доме явилась чудотворная икона. Она стала принимать посетителей, продавать им свечи, чтобы поставить перед иконой, склянки со святым маслом от той же иконы и принимать пожертвования. После того, как власти закрыли ее бизнес («постоянные собрания … недоказанные чудеса от иконы, и разные неблаговидные сцены, бывавшие тайно по ночам») и отправили икону в один из московских монастырей, Босоножка отказалась от религиозного промысла, решив выйти замуж, что, по мнению Прыжова, лишний раз доказывало то, что она была аферисткой[466].

Федор Достоевский

Увлечение Прыжова лже-юродивыми могло быть вызвано напечатанной в 1859 году повестью Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели», имевшей гоголевские черты. Для образа одного из персонажей этой повести – приживалы, а позже деспота Фомы Фомича Опискина – Достоевский использует в качестве прообраза юродивого Ивана Яковлевича Корейшу (1817–1861), позже описанного Прыжовым. Корейша был печально известен как первый юродивый, помещенный в психиатрическую лечебницу – будущую Преображенскую больницу в Москве. Когда в конце XVII века церковь начала дистанцироваться от людей, объявляющих себя юродивыми, считая их обманщиками, эти самопровозглашенные святые стали вызывать подозрение у представителей закона. К началу XIX века врачи стали определять то, что ранее считалось религиозным призванием, как форму психической неуравновешенности. Несмотря на то что Корейша официально был объявлен сумасшедшим, представители высших сословий тем не менее стекались в лечебницу, где он был изолирован от других больных, чтобы просить его совета и благословения, исходивших, как они считали, непосредственно от Бога[467]. Поскольку в то время в некоторых элитных кругах возрождался религиозный мистицизм, то внимание, которое представители этих кругов уделяли Корейше, вполне понятно. Достоевский разоблачает Корейшу как шарлатана, описав в повести падение Фомы Фомича. Самопровозглашенный святой «читал вслух душеспасительные книги, толковал с красноречивыми слезами о разных христианских добродетелях; … ходил к обедне и даже