* * *

Уголок отдыха представлял собой отгороженное ширмой пространство возле окна. На этом пространстве помещался столик с электрическим чайником и всеми чайными принадлежностями, велюровое кресло, пугавшее в такую жару своей меховой накидкой, и довольно большой диван с наваленными горой уютными подушечками. На подоконнике, в горшке, рос огромный розовый куст, цветущий множеством красных, махровых розочек. Они благоухали, заполняя пространство ароматом, от которого немного подкруживалась голова. Этот куст поразил меня больше всего. Зачем кикбоксеру розы? Как любит говорить Нара — на фига козе баян, она и так веселая.

В зале никого не было. Я зашла за ширму и решила, что буду сидеть здесь до тех пор, пока не придет Дьяченко. Другого способа поговорить с ним у меня нет. Вещей его я здесь никаких не заметила — только аккуратно сложенное красное полотенце лежит на спинке дивана, да спортивные тапочки стоят возле кресла.

Я люблю Константина Жуля. Я спасу Константина Жуля.

Даже если ради этого мне придется унижаться, умолять, или угрожать.

Я заставлю Щита говорить.

Время шло. В зал никто не входил. Из маленькой лейки, которую обнаружила под столом, я полила розовый куст, а потом опрыскала ее водой из специального распылителя.

Время шло. Мне стало жарко, душно и захотелось пить. Я вскипятила чайник, в котором воды оказалось вполне достаточно. Кружка была только одна — керамическая, большая, с изображением тощего веселого цыпленка и надписью «Я стану орлом!» Ополоснуть кружку было негде, но с виду она показалась мне абсолютно чистой — никаких чайных налетов, и я смело налила в нее заварку из чайничка.

Судя по чистой кружке, порядку на чайном столике, ухоженной розе, тщательно сложенному полотенцу и тапочкам, стоящим строго параллельно между собой и перпендикулярно креслу, этот Дьяченко — зануда и аккуратист.

Чай оказался потрясающе вкусным. Это был даже и не чай вовсе, а заваренные лепестки роз.

В металлической коробке я обнаружила печенье — тоже необычное: маленькие фигурки зверей, покрытые белой глазурью.

Я немного поборолась с собой, но все же съела одного бегемота. Потом жирафа. Затем бабочку, потом змею с единственным хитрым взглядом, потом… Очнулась я, когда в коробке осталась только собачка с обломанной лапой и половина животного, породу которого я определить не смогла. Я даже смутилась немного. Никогда не была обжорой, а уж сладким вообще не злоупотребляла. Но в этом уголке было так уютно, так одуряющее и расслабляющее пахло розами, что я почувствовала умиротворение. Усталость, накопившаяся за эти несколько дней — моральная и физическая, вдруг навалилась свинцовой тяжестью. Я прилегла на диван, подсунув под голову одну из подушек, и приказала себе: «Не спи! Не смей засыпать! Это глупо — придти сюда, чтобы спасать Жуля, а вместо этого полить розу, напиться чаю, съесть все печенье и завалиться спать на чужом диване…»

Мысли плавно перетекли в видение: я и Жуль едем в клоунской повозке и целуемся, целуемся без конца и без остановки, а вместо Корчагина нас тянет Бубон. Тянет тяжело, сгибаясь и надрываясь от врезающейся в плечи упряжи. Бубон кряхтит и постанывает, и звенит колокольчиком, и цокает копытами по асфальту. «Эй! Пошел веселее!» — Жуль отрывается от моих губ, хватает хлыст, чтобы огреть по спине Бубона, но тот вдруг останавливается и оборачивается. Его лицо без грима, без красного носа, и я в ужасе отшатываюсь назад, потому что это лицо… я узнала его…

От невероятного, потрясающего открытия, я проснулась, открыла глаза и тут же поняла, что разбудил меня вовсе не страшный сон, а звуки глухих ударов, раздающиеся из зала. Удары были размеренные и монотонные, как стук огромного маятника.

Оказалось, что я проспала долго, преступно долго: за окном стемнело, а значит, уже был даже не вечер, скорее — ночь. В зале тоже было темно, только вдалеке, в противоположном углу, темноту разряжало слабое освещение. Скорее всего, там был точечный светильник, освещающий лишь небольшое пространство.

С замирающим сердцем я осторожно выглянула из-за ширмы.

В противоположном углу зала, в одних спортивных трусах прыгал человек и ожесточенно колотил боксерскую грушу.

Это был Щит. Я узнала его по смуглой спине, по коротко стриженному затылку, по резким и сильным движениям, по мелькающим в ударах локтям, по мочкам ушей, по капелькам пота на спине… На нем не было боксерских перчаток, — он молотил грушу голыми кулаками, и обуви на нем не было, — он скакал босиком, и почему-то от этой неполной экипировки он напоминал молодое животное, которому некуда деть свою силу и резвость.

«Какая у него задница!» — вдруг восхищенно сболтнула бабуля, смирно молчавшая целый день.

«Тебе не стыдно?! — возмутилась я. — Ты играла Рахманинова, Скрябина, Чайковского, Вагнера и даже Листа! А говоришь мне про…»

«Не стыдно! Здесь ничего не стыдно, Аська! И так хочется наверстать упущенное!! Я никогда не говорила тебе, что твой дед был ни к черту не годным любовником?!»

«Заткнись! Меня не интересует любовный пыл моего деда, которого я и в глаза-то не видела! Лучше посмотри на физиономию этого кикбоксера, когда я тихонечко подкрадусь и окликну его из темноты…»

«Аська! Там в углу такие, такие маты!! Как ты думаешь, на них удобно…»

«Бабуля, немедленно замолчи! Не узнаю сегодня тебя».

«… я хотела сказать — падать! Падать, когда прыгаешь через козла! Ася, детка, я ведь ни разу в жизни не прыгнула через козла! Ну до чего обидно!»

«Я люблю Константина Жуля! Я спасу Константина Жуля!» — попыталась я заглушить бабкину болтовню.

Она и впрямь замолчала. Обиделась, наверное. Ну и пусть.

Я на цыпочках подкралась к Щиту.

— Здравствуйте, Щит! — с усмешкой сказала я.

Он вздрогнул спиной и замер с занесенной для удара рукой.

— Выспалась? — не оборачиваясь, спросил Дьяченко.

Эффекта внезапности не получилось. Он видел, как я дрыхла на его диване, и наверняка рассматривал меня спящую; наверное, у меня отвисла губа, некрасиво смялась щека, наверное, я бормотала что-то во сне, может быть, морщилась, а может быть, сопела, свистела, или хуже того — пузыри пускала.

От досады и злости я сжала руки в кулаки так, что ногти впились в ладони.

— Я не спала, — сквозь зубы процедила я, чувствуя, что начинаю отчаянно ненавидеть этого Сергея Щита Дьяченко. Он все же провел свой незавершенный удар и снова начал размеренно колотить грушу, словно я не стояла у него за спиной, растерянная и злая.

— Ты не хочешь знать, зачем я пришла?

Он промолчал, только удары стал наносить сильнее и чаще.

Я чувствовала запах его разгоряченного тела — запах пота, дезодоранта и еще чего-то терпкого, чуть с горчинкой, наверное, это был его собственный запах, который не смог перебить ни пот, ни парфюм.