В семь лет он отвел меня в первый класс. Ася, мы одиннадцать лет проучились с тобой в одной школе, в параллельных классах — я в «Г», а ты в «Б»! Неужели ты не помнишь меня?!

— Нет.

Может, переспать с одноклассником не так безнравственно, как с малознакомым спортсменом?! Может, стоит сказать, что я отлично помню его?

— Нет, — повторила я.

— Ну еще бы! Ты с первого класса была красавицей. Высокая, с длинными, очень светлыми волосами, огромными голубыми глазами и гордой осанкой. Ты была благородной, возвышенной, да к тому же еще и отличницей! А я… я маленький заморыш, ниже всех в классе, щуплый, чернявый, со спутанными кудрями, которые не брала ни одна расческа. У меня были сплошные тройки в первом классе, и двойка по чистописанию. Еще бы ты меня помнила!

— Нет, подожди, — я чуть-чуть сжала его руку, — подожди, кажется, вспомнила! Это ты писал мне смешные записки и передавал через толстую Светку? «Твои глаза прекрасней всех на свете, люблю тебя, как никого на свете?!»

— Я. — Щит засмеялся. — Это я передавал через толстую Светку идиотские записки. За это я отдавал ей булочку, купленную в буфете. Но класса с четвертого я перестал писать всякую ерунду. Я понял, что это мой крест — любить тебя и не ждать ответа. Я рассказал о своей любви Бубону. Он не стал убеждать меня, что мое чувство к тебе — ерунда и что оно скоро пройдет. Батя сказал, что это здорово, так любить девочку, но нужно не просто слепо любить, а самому становиться сильным и интересным человеком, достойным любви. В школе меня лупили все, кому не лень. Потому что я был хилый, мелкий и плохо одетый. Зимой и летом я ходил в одном и том же синем костюме и в красных ботинках. Нам с батей казалось, что это очень красиво — красные ботинки! Но в классе надо мной все смеялись. Когда я вырастал из одного костюма, мы с батей ехали на рынок и покупали другой, точно такой же. С блестящими металлическими пуговицами и длиннющими рукавами, чтобы подольше хватило. С ботинками была такая же ерунда. На рынке работала одна тетка, которая каждый год снабжала нас красной обувью любого размера. В общем, когда я признался бате в своей любви к самой красивой девочке в школе, он взял меня за руку и отвел в секцию бокса. Прямо так и отвел, в синем костюме с блестящими пуговицами, в красных ботинках и со свежим фингалом, оставшимся после школьных разборок.

Он сказал тренеру:

— Вот вам заморыш. Сделайте из него человека.

Тренер осмотрел меня с головы до ног, ухмыльнулся, пощупал мои тощенькие ручонки и сказал:

— Будет трудно, но я попробую. Иногда из таких дохликов получаются неплохие бойцы.

— Я тебя вспомнила! — От нахлынувших воспоминаний, я выдернула у него свою руку и села. — Точно вспомнила! В старших классах ты стал довольно высоким. У тебя была черная шевелюра и о твоих боксерских победах в областных и районных соревнованиях писали не только в школьной, но и во всех городских газетах. Но мне это было неинтересно. Слушай, а куда делась твоя дурацкая шевелюра?

— Я давно стригусь очень коротко. С тех пор, как ушел из бокса в кикбоксинг и решил стать профессиональным спортсменом. Это был трудный путь, мне неохота о нем вспоминать. Пришлось пройти даже через бои в закрытых клубах, где на меня ставили деньги, через травмы, обман и другую гадость, но меня вовремя образумил мой тренер и вернул в профессиональный спорт.

— Кажется, на выпускном вечере тебе вручили золотую медаль!

Он засмеялся и потянул меня за руку, чтобы я снова легла рядом с ним.

— А ты до золота не дотянула!

— Схлопотала четверку по химии.

— Я хотел пригласить тебя на выпускном на вальс, но возле тебя все время крутился этот длинный, из одиннадцатого «А»…

— Логвиненко Сашка!

— По-моему, он потом стал бандитом.

— Он и тогда уже был им.

— Но ты ему не отказывала. Протанцевала с ним весь выпускной.

— Он был самый красивый парень в школе, и в него были влюблены все девчонки из нашего класса.

— Да, наверное. Но я тогда уже решил для себя, что красота для мужика не главное.

— Расскажи, отчего умер Бубон.

Щит отпустил мою руку, сел и обхватил руками голову.

— Полтора года назад батю убили какие-то подонки. Остановили повозку, попросили довезти до ресторана на Театральной, по дороге огрели Буба чем-то по голове, выкинули его из повозки, а сами уехали.

— Я помню эту историю. С тех пор Бубон стал возить под сиденьем дубинку.

— Дубину возил уже я. Потому что будь ты хоть трижды кикбоксером, против удара стальным прутом приемов нет.

Батю тогда нашел случайный прохожий, он и вызвал «Скорую». Мне о беде сообщили под утро. Я держал его за руку, когда он лежал в реанимации под аппаратами. Он на минуту пришел в сознание, отнял у меня руку и стал бормотать: «Рука, рука!» Я удивился, потому что руки у него были абсолютно целые, только голова пробита. Я взял его снова за руку, но он опять вырвал, стал шевелить пальцами и говорить: «Рука!.. В ней очень большие деньги…» Я понял, что он бредит, вызвал врача, ему сделали укол, и он вроде заснул. Но минут через пятнадцать открыл глаза, посмотрел на меня и вдруг отчетливо произнес: «Бубон на должен умереть. Это богатство…» Он умер, не договорив. Я понял эти слова, как наказ. Я решил, что люди не должны заметить смерти любимого клоуна, что улица без Бубона осиротеет, потеряет свое лицо, а еще я понял, что смогу теперь общаться с тобой так же легко и непринужденно, как общался мой батя, когда ты садилась к нему в повозку. Я похоронил отца и целую неделю мастерил из подручных средств новую повозку. К тому времени я жил уже в родительской квартире, но дом Бубона по-прежнему был для меня родным домом. Повозку я сделал, а Корчагин приплелся через неделю сам — ободранный и голодный. Подонков, которые убили отца, так и не нашли.

Для меня началась новая жизнь. В то немногое свободное время, которое я выкраивал между тренировками и боями, я проводил, выполняя работу отца. По-моему, из меня получился неплохой клоун, веселый, добрый и щедрый. К тому же, я мог часто видеть тебя, разговаривать с тобой, наслаждаться тобой и при этом не выглядеть страдающим идиотом. Я приучил себя к мысли, что ты — недоступная, нежная, зыбкая, прекрасная мечта.

— Мне казалось, что Бубон ездил круглые сутки! Я даже не понимала, когда он спит! Я просыпалась и засыпала под его песню, под цокот копыт Корчагина, под звон его колокольчика!

— Настоящий Буб — да, он колесил по улице с утра до вечера, с вечера до утра. Ему всегда хватало трех часов сна, а иногда он дремал прямо в повозке. Ася, ты просто с детства привыкла, что по улице постоянно курсирует повозка. Поэтому, когда стал ездить я — не так часто, но ездить, — ты просто не заметила измененного графика.

Я задумалась. Пожалуй, Дьяченко был прав. Я только по старой памяти считала, что Бубон курсирует по улице круглосуточно. На самом деле, в последнее время, Корчагин таскал повозку только ранним утром и поздним вечером. Днем он появлялся редко, и в основном, в выходные дни.