— Вы только не всему верьте, что он рассказывает, — предостерегла она. — Кстати, о чем это он все время с вами беседует?

Уже не помню, что я сказала, должно быть, уклонилась от прямого ответа и, когда она не стала расспрашивать, обрадовалась — мне самой было неясно, что он за человек, я только удивлялась про себя, откуда он столько знает о лагере, если во время войны еще не жил здесь?

Когда я спросила об этом самого Стюарта, он, по сути, не ответил:

— Обо всем можно почитать, а мне же надо чем-то заниматься. Вот пожили бы тут осенью да зимой, поняли бы, каково это — маяться от безделья.

Воспользовавшись случаем, я рассказала о Хиршфельдере и, уж не знаю зачем, о предположительном убийстве, в его возможность сама я к тому времени уже давно не верила, но оно все еще оставалось исходным пунктом моих поисков, и, помню, страшно удивилась, когда Стюарт, выслушав, сказал, что не видит ничего фантастического в подобном предположении, так как между заключенными часто случались драки, а однажды кто-то был убит, правда, не здесь, а в другом лагере, в Рамси, то есть в нескольких километрах к северу от Дугласа.

— Тот убитый, помнится, был финн, а произошло все уже в конце войны, — сказал он. — Его нашли мертвым, с ножом в груди. Потом еще разбирались с кем-то из его земляков.

Я, конечно не из-за истории с убийством, первым делом отправилась на кладбище, но, придя туда, все-таки в какой-то момент заметила, что невольно ищу надгробие с фамилией Харрассер, теперь же, услышав, что сказал хозяин, сразу насторожилась, хотя к Хиршфельдеру это не имело отношения, а Стюарт продолжал: он никогда не слышал, чтобы, кроме этого случая, в лагере еще кто-то был убит, все заключенные, похороненные на местном кладбище, умерли естественной смертью либо покончили с собой.

— Ну а та жуткая история случилась, по-видимому, в результате какой-то стычки — их много тогда было — между пособниками нацистов и их противниками, — сказал он и вдруг добавил: — Только не спрашивайте, привлекли кого-нибудь к ответственности или нет!

Это было такой неожиданностью, что я не сумела скрыть удивления, и он усмехнулся моей наивности:

— Вы что, думали, в лагерях сидели одни праведники?

Вот тут я впервые услышала его сипловатый смешок.

— Публика там с самого начала собралась самая разномастная. Арестовать-то могли всякого, у кого имелась хоть какая связь с Германией, а в Лондоне при тогдашней суматохе — со дня на день ведь ждали вторжения — не стали возиться с выяснением, кто, да кого, да с какой радости…

Я смотрела на него и молчала, а он ненадолго задумался, с лукавством в глазах, чего я раньше никогда за ним не замечала, не пренебрежительно, не насмешливо, но, похоже, с какой-то тайной мыслью, словно хотел намекнуть: дескать, на что-то другое и рассчитывать не стоило; наконец он сказал:

— Пустое дело сейчас вспоминать тогдашние бредни насчет шпионов. Давно уж выяснилось, что страхи были преувеличенными, но тогда-то кто это понимал?

Я невольно вспомнила Макса и подумала: он бы, наверное, посмеялся, услышав, с каким жаром я заговорила о том, до чего же унизительно было эмигрантам сознавать, что их вдруг начали считать врагами.

— Неужели их посадили вместе с какими-то подонками, с теми, чьи единомышленники хотели их уничтожить! — горячилась я.

— Ничего-то вы не знаете! — вздохнул он. — Долгое время, я слышал, никакой разницы не делали, это уж потом их разделили.

— Вы хотите сказать, с изгнанниками обращались как с прочими?

— Вероятно, даже хуже, — сказал он. — Говорят, кое-кого из них караульные и охрана не очень-то жаловали.

Вот так я впервые столкнулась с этим фактом; ни Маргарет, ни Кэтрин словом не обмолвились о том, что интернированные были двух сортов, и меня до сих пор удивляет, почему Хиршфельдер в дневнике не упоминает об этом хотя бы вскользь, как и об убийстве, разумеется; почему в его записках нет даже слабого намека на то, что между арестантами постоянно происходили столкновения. Раза два он сообщает в дневнике о мелких стычках, возникавших на чисто бытовой почве, — сущая ерунда, просто перебранки от скуки или из-за того, что один у другого взял какую-то вещь и не вернул вовремя, а вот о Коричневом доме, который, впрочем, тогда еще представлялся мне чьей-то пошлой и неудачной выдумкой, я узнала лишь позднее, спустя несколько месяцев, уже в Вене, когда Мадлен наконец согласилась со мной встретиться, она-то и рассказала мне с полнейшей определенностью о Коричневом доме, и от нее же я узнала о допросе, который, видимо желая что-то выяснить о Коричневом доме, устроил майор, и об игре в карты, и еще она рассказала о кораблях, которые с депортированными на борту уходили в Канаду или в Австралию, о чем в дневнике я не нашла ни единого упоминания. В самом деле, в записях Хиршфельдера обнаружились прямо-таки огромные пробелы, даже о Харрассере он ничего не сообщает, о том четвертом парне, Новеньком, — нигде ни слова, и если бы я опиралась исключительно на дневник, то поневоле решила бы, что соседями Хиршфельдера по комнате все время были только Ломниц и Оссовский, о которых он пишет вновь и вновь, и пишет подробно, те самые Бледный с Меченым, как он их называет, однако, несмотря на постоянные упоминания, оба остались бесплотными тенями.

Вообще, разбираться в том, о каких событиях Хиршфельдер пишет или, напротив, умалчивает, оказалось на редкость захватывающим занятием; отлично помню, в самый первый раз просматривая его записки, я поразилась — нигде ни слова о Кларе! А ведь если верить Кэтрин, Клара занимала его мысли день и ночь, и я еще подумала, читая дневник: может быть, впоследствии он уничтожил страницы с записями о Кларе? Наверное, ему стало неловко, когда, перечитывая их спустя несколько лет, он вспомнил свои тогдашние чувства, вспомнил, как вздыхал и тосковал. Ничем иным нельзя было объяснить абсолютное отсутствие упоминаний о Кларе, и точно так же было совершенно непонятно, почему какие-то несущественные мелочи он описывает во всех подробностях, а вот о доме судьи ну хоть бы разок вспомнил — это не укладывалось в голове, тем более что я все больше идеализировала его любовную историю и понемногу привыкла видеть в ней настоящую драму.

А вот Кэтрин в дневнике упоминается, хватает там и косвенных указаний на то, как они познакомились, и еще Хирщфельдер, правда очень лаконично, сообщает о письмах, которые приходили от нее, но чаще, скорей с удивлением, чем с обидой, пишет, что уже давно не получал от нее известий, и по поводу посылки, которую она прислала, сдержанно замечает, что Кэтрин, похоже, вообразила, что он находится на фронте, но больше — ничего; однако я думаю, это замечание относилось к содержимому посылки. И никаких сердечных излияний — записи, посвященные Кэтрин, удивляют своей сухостью, как будто он ни капельки по ней не скучал и совершенно не тревожился о ее судьбе; в общем, не желая прийти к выводу, что он бессердечный сухарь, я должна была постоянно напоминать себе: ведь Кэтрин сказала, что он писал ей каждые две недели в течение всего времени, пока находился в лагере. Но, видя, как небрежно он пишет о ней — лишь бы отделаться, — я тем более удивлялась, читая в том же дневнике подробнейшее описание первого свидания женщин, находившихся в лагере на юге острова, с их мужьями, сидевшими в Дугласе, это свидание, по-видимому, состоялось в Касл Дерби — бывшем танцевальном зале в северном конце бухты, громоздком сооружении, от которого сегодня даже стен не осталось; странно, что даже спустя месяцы после этого события Хирщфельдер пишет о все новых свиданиях, об ответных визитах, поездках в Порт-Эрин тех нескольких человек, которые получили разрешение начальства, о том, как перед отъездом они под конвоем ходили в поле нарвать цветов, а затем по-военному четко и организованно садились в поданные к воротам автобусы, — я читаю все это, пытаюсь представить себе, как он стоял там, в лагере, смотрел вслед уехавшим, а все, кто остался, во всю глотку вопили всякие напутствия, и вот тут его черты опять теряют четкость.