Жизнь предлагала Тамаре все разнообразие лысин, шевелюр, усов, осанок, статусов, какое можно было вообразить: факт, что она из этого ничего себе не выбрала, вызывал подозрение в извращенных наклонностях. Некоторое время поговаривали – и даже намекали в журнальчиках пожелтее, – что госпожа Крылова страдает некрофилией; ревнивые вдовы устроили демонстрацию, призывая жен и матерей не отдавать тела «Граниту», акцию возглавила супруга писателя Семянникова, еще совершенно живого, хотя уже довольно плоского старца с костяным, тонкими сединами облепленным лбом, на вид пустым, как орех. Однако классик все еще менял смазливых секретарей, а его жена активно двигалась в политику и выглядела соответственно, то есть была крупна, проста, почти без шеи, с крепко сидящей на плечах сердитой головой. Госпоже Семянниковой пришлось передать конверт отступного, но и без этого слухи не продержались бы долго: Тамара была воплощением телесного и душевного здоровья, она была нормальна и тем вынуждала все свои поступки воспринимать как нормальные. В общем, своей открытой верностью Крылову она достала всех, и больше всех самого Крылова. Он понимал, что должен ей за эту верность, и долг все время рос, уже намного превышая давнюю Тамарину вину, которую она смиренно и демонстративно продолжала избывать.

Но вот она сидела перед ним – сама естественность и теплота. Прекрасная женщина, не виновная в том, что за столько лет ее чувства не потускнели. Невинное дитя, опять вынуждающее Крылова быть ее палачом. Наивное существо, в принципе неспособное понять – несмотря на серьезный, жестко ведомый собственный бизнес, – что в чувствах, как в смерти, человек одинок и отвечает сам за себя. Господи, подумал Крылов, это так тяжело – разбить ее ожидания, что впору растечься жалостью к себе, любимому, к себе, остолопу.

Нервы его полыхнули, когда перед ним внезапно бухнули сковородку, на которой шкворчали и подпрыгивали, как ужаленные, белые грибы.

– Может, сперва поедим? – музыкальным голосом предложила Тамара, расстилая на коленях вышитую крестиком салфетку.

– Видишь ли, у меня неприятности. Большие неприятности, – глухо произнес Крылов, пытаясь ее переключить способом не очень честным, но единственно возможным.

– Вот как? – руки Тамары замерли в воздухе.

– Дело в том, что за мной уже примерно месяц таскается какой-то тип, – сообщил Крылов, глядя прямо на скатерть. – Понятия не имею, что ему от меня нужно. Толстый, нелепый, но ловкий, в руки не дается… – он торопился, но, как мог, толково описал соглядатая – его рубашечки, его манеры скунса; поскольку Таня в рассказе отсутствовала, ему представлялось, будто и в описании шпиона недостает чего-то существенного.

Тем временем румянец Тамары тяжело загустел и спустился на шею, точно дал осадок.

– Ты, стало быть, подумал, что это я приставила к тебе детектива? – спросила она насмешливо, попадая немедленно в точку. Проницательность вернулась к ней, и теперь перед Крыловым сидела совсем другая женщина: прямая, широкоплечая, застывшая в тронной позе египетской царицы на дубовом, пурпурным плюшем обтянутом кресле величиною с крыльцо.

Сам Крылов, помещавшийся в таком же, абсолютно несдвигаемом предмете мебели, почувствовал себя в ловушке. Он уже пожалел о своей откровенности.

– Ты подумал так из-за того единственного случая, когда я смотрела на тебя из машины? – холодно поинтересовалась Тамара, не позволяя себе ни малейшей интонации упрека.

Но, во-первых, случай был не единственным. Не раз и не два Крылов, выходя из мастерской, видел во дворе ее еще позапрошлый черный «мерседес», стоявший поодаль и странно смотревшийся среди нескольких чумазых, покрытых ржавыми язвами «тойот» и «жигулей». Заметив бывшую жену, Крылов делал к «мерседесу» несколько шагов. Но Тамара, в темных очках от Нины Риччи, с незнакомым, словно без зеркала нарисованным ртом, махала ему, чтобы он проходил. Крылов неохотно подчинялся, чувствуя себя героем фильма, от которого ждут каких-то действий в соответствии с жанром мелодрамы. Больше всего в такие моменты ему хотелось исчезнуть из виду. Разумеется, Тамара шпионила за ним. Что она надеялась обнаружить – может быть, девицу, ждущую Крылова на скамейке? Но на черных лавках у подъездов и по периметру оплывшей песочницы сидели только старухи – и в свою очередь держали «мерседес» в коллективном поле зрения, сверкая на Тамару мутными очечками.

Во-вторых, что касается девиц…

– Я, видишь ли, не жду, – перебила Тамара размышления Крылова, – я не жду, что ты поймешь некоторые мои мотивы. Тебе, к сожалению, не свойственны многие чувства. Мне, ты знаешь, бывает трудно пригласить тебя в гости. Ты всегда настолько занят, что создается впечатление, будто ты руководишь крупной корпорацией. Получается, что каждый может видеть тебя просто так, без всякого предлога – только не я. Тебе не кажется это несправедливым? Сколько раз бывало, что ты обещал позвонить и не звонил? Не помнишь? А я помню. За четыре года – восемьдесят три раза. Скажи, я очень тебя побеспокоила, когда постояла немного во дворе? Я отняла у тебя какую-то часть твоей жизни?

Отняла, думал Крылов, машинально ковыряя вилкой пухлый фирменный блин, щедро обложенный черной икрой. Странно у нее устроена память: что-то считает с точностью, а другое, многократное, принимает за одно и то же. Интересно, помнит ли она въяве каждое прегрешение Крылова, или у нее в голове только суммарная цифра, к которой плюсуются новые случаи? Возможно, это общее женское свойство – отнимать, давая. Будь Тамарина воля, она бы окружила Крылова собой со всех сторон: одела, обула, накормила, обвесила дорогой электроникой и украсила сверху розочкой от торта. В чем ее, на самом деле, можно упрекнуть? Всего лишь в нежелании знать, что главная задача рифейского мужчины не в том, чтобы благоприятным образом вписаться в общество, включая женское. Главная задача – оставаться форпостом самого себя. Да, было время, несколько лет, когда ювелирное сырье истощилось, заказы были копеечными, а Тамара внезапно сделала деньги и кормила Крылова – то есть само вещество, из которого состояло крыловское тело, было ею заработано. Тамара не понимает – или, наоборот, понимает слишком хорошо, – что с тех пор Крылов только и делал, что вымывал из организма старые токсины, занимался обновлением клеток. И не Митю Дымова он ей не прощает, как можно было бы подумать со стороны. Должно быть, Крылову просто требовалось время, чтобы сделаться полностью другим – стать новым телом, пусть и в старой одежде, сохраняющей в молекулах запахов, в шелковых ветхих карманах воспоминания о прежних временах.

Вот тогда должно было произойти событие – расставание или возвращение. Нет ничего неестественного в том, чтобы вернуться к женщине, которую уважаешь, с которой счастливо прожил без малого тринадцать лет. Но тут случилось кое-что действительно новое и совершенно непредвиденное. Нечто насильственное. Явление, природу которого Крылов страстно желал осознать и вместить – но понимал, что не вместит. Одновременно все непознаваемое помещалось в нем, дрожало, но держалось прочно – и каждое утро, стоило открыть глаза, было тут как тут. Приходилось признать, что природа человека содержит некие посторонние таинственные примеси, рассказать ли об этом Тамаре? Она, в конце концов, никогда не препятствовала тому, чтобы у Крылова время от времени заводились подруги…