меняют ленту в машинке, возможно, он думает, как бы их не запачкать, и все.

Он слышит стук в дверь, но головы не поворачивает, и это разумно, потому что крикнуть, войти или нет, он не может, так чего же болтать головой, которая так устала болтаться вверх и вниз однажды и навсегда.

В дверь входит Ленточка, в руках у нее ноты, а на роже виноватый вид, который она сотворила перед входом, так как знает, что ей все равно разрешат.

ЛЕНТОЧКА Дядя Ника, может сегодня мне не мешать тебе, а?

Но СТАРИК даже не шевельнулся на эти козни. И тогда Ленточка прошла к пианино, открыла крышку и положила ноты, а сама села в старое кресло, села и ждет.

СТАРИК достал вату, засовывает себе в уши, и все это спокойно, так уже было много раз, они уж не замечают иронии этой сцены. Потом СТАРИК берет машинку, под мышкой зажал несколько листов бумаги, пошел к дверям.

59.

Там в коридоре толкнул ногой соседскую дверь, поставил машинку на стол, где тетради нашей Ленточки, сел и стал закручивать в валик белый лист бумаги. Из его комнаты доносятся музыкальные упражнения.

СТАРИК поплотнее прижал вату, прикрыл дверь, стало тише.

СТАРИК опять закурил.

60.

Стукает машинка, иногда глухо пробивается музыка Ленточки. «Ты знаешь, старушка, аптекарь не очень шутил сегодня. Я, если б мог, сказал бы ему очень теплые слова, но что я могу поделать, а? Я глупо улыбаюсь или глупо киваю головой, или глупо и гордо креплюсь, чтобы не заплакать. Прошу тебя, старушка, подольше будь здоровой и не глупи, ладно, а то что же я буду делать без тебя, прекрасный мой собеседник, потому что молчишь и только иногда позвякиваешь звоночком, что тебе интересно, и никогда, никогда не рассказываешь своих бед, а только слушаешь, да помогаешь постичь чужие? Я все хотел спросить тебя, не знаешь ли ты, кто это неустанно, без моего участия, показывает мне мою жизнь?

О, только не говори мне, что это память, что это — воспоминания, ведь сказать так, это все равно, что не сказать ничего, ведь тогда надо спросить вновь: а кто эти люди, — мои воспоминания? Кто они!.. Ты знаешь, мой отец был священник, о не звони, не звени, потерпи немного. Он умер, когда мне было пятнадцать, я — учился тогда в гимназии. Но не в этом дело. Дело в том, старушка, что потом я был рад, что он умер, что я могу скрыть, кто был мой отец, когда меня об этом спрашивали. И я скрыл. Я сам, да и никто, пожалуй, не скажет мне, ЗАЧЕМ я это сделал, разве кто-нибудь понуждал меня? Я скрыл, хотя никого никогда, кроме жены своей, я не любил так, как отца. Я придумывал себе массу оправданий, и они иногда утешали меня, ведь было много обстоятельств, на которые каждый мог валить, что хотел, эти оправдания иногда, повторяю, утешали меня.

Но разве сейчас, когда скоро срок отпуска кончается, разве сейчас, да и всегда, если уж говорить прямо, разве Я могу оправдать себя, Я, который не имеет детей, и может быть счастлив, потому что мои сыновья могли бы отречься от меня, забыть мой запах, мой голос, как с радостью забывал Я. У них ведь к этому же была бы масса обстоятельств, которые могли бы их оправдать?

Но у нас не было детей, старушка, вначале мы думали, что рано, а потом уже пришло поздно.

Ленточка недавно сказала мне, вы не знаете, взрослые, ой, не знаете, как мы, маленькие тоскуем и болеем без дедушек. Напечатай им, дядя Ника, чтобы они никогда не отбирали у нас дедушек. Как тебе нравится, а, старушка? Как тебе это нравится?»

61.

В дверях комнаты, которые тихо открылись, стала и стоит у притолоки жена СТАРИКА, женщина тридцати лет, усталая и горькая, как в машине — тихой машине, где дверцы хлопали ставнями в безветрие.

Она приходит к СТАРИКУ часто, посидеть, или вновь сказать те же слова, что и тридцать лет назад; СТАРИК боится ее приходов и вместе с тем тоскует, если ее нет долго.

62.

Женщина, ЖЕНА, та, которая спит и сопит рядом, которая гладит тебя в ночном крике по лицу, ЖЕНА, женщина, которая родит тебе человечка, который будет искать у тебя ВЕЛИКОЙ ЗАЩИТЫ, а твое сердце будет иметь радость тоски и боли за иного, кроме себя, так вот, пойми, что женщина, ЖЕНА пришла, не раздеваясь, с сухим, больным лицом опустилась на стул, который вместе покупали, у двери, которую вместе открывали и закрывали много-много раз, к которой прислонялись много раз, скрип которой известен, как и скрип сердца рядом; там, у двери, ОНА села на стул.

63.

Женщина сидит на стуле, и становится ясным, что вся долгая неподвижность, которую имеет комната, кресло, барак и СТАРИК, — это нелепая суетня, мелкая суетня, в сравнении с длительностью и неподвижностью, которую узнала женщина, ее руки, словно их уже отрубили и положили просто так, пристроили на время между колен, — так они одиноки и никчемны.

В лице женщины есть ясность и покой, словно она знает уже все, что будет, словно вот скажет, как сказал однажды давно другой: ОДИН ИЗ ВАС ПРЕДАСТ МЕНЯ. И даже радость какая-то есть в ее лице, оттого, что знает такое про людей, вот узнала, а не умерла, смогла остаться жить.

64.

СТАРИК смотрит на свою умершую жену, пугается, как всегда, и вместе с тем уж очень рад, очень рад встрече.

СТАРИК встает из-за стола, отходит в угол и видит, жадно видит, как эта комната соседей стала ЕГО комнатой, как вот стоит их закрытое пианино, а звук упражнений все же доносится откуда-то.

65.

А вот уж ОН и сам, такой, каким он был в тридцать семь лет, сидит и стучит на машинке, рукава так же лихо завернуты на два оборота манжет, в углу рта дымится сигарета. Он печатает увлеченно.

ЕГО ЖЕНА, которая сидит на стуле, сразу у дверей, и голова прямой шеей вошла в стену, ЕГО ЖЕНА слушает, как ОН печатает на машинке и только помахал рукой сразу, как она вошла, чтобы не мешала. И она села тогда.

ЖЕНА Ты все печатаешь, Ника, все печатаешь.

ОН ласково машет ей рукой, чтобы не мешала.

ЖЕНА Хорошо, я не буду тебе мешать. Это смешно, Ника, но мне почему-то вдруг