стало очень жалко тебя, мой Ника, ведь ты совсем ничего не умеешь делать, и вообще.

ОНА смотрит на него, а руки так и лежат сами по себе.

ОН (печатает) Понимаешь, мне надо срочно сдать отчет, я сейчас быстро кончу и отнесу его, а потом ты мне расскажешь, что это вдруг тебе стало меня жалко, и почему у тебя такой грустный голос.

Все это ОН говорит, а сам встает, поворачивается, надевает пиджак, который висит на кресле, ведь его туда повесил старик, гасит сигарету, сворачивает рукопись, ЗАМЕЧАЕТ свою жену.

ОН У тебя очень усталый вид.

ОНА Да.

ОН Почему ты не раздеваешься?

ОНА Да, да, сейчас, извини.

ОН В чем ты извиняешься? Что с тобой? Что-нибудь случилось?

ОНА Нет, ничего страшного.

ОН Ну, вот и слава богу, разденься, приляг, я сейчас вернусь, сварю кофе и все остальное, не кисни, у меня очень хорошее настроение, удачно я все описал, понимаешь, и мы это дело сегодня отпразднуем, но ты должна себя привести в порядок, мне нужна веселая и смешливая собеседница.

ОНА Хорошо, я постараюсь.

ОН Что случилось, ответь мне, вот смотри, я снял пиджак, я никуда не пойду, я могу даже порвать свой великолепный отчет, что случилось?

ОНА Я очень хорошо отношусь к тебе, Ника, очень хорошо, больше, чем люблю. Ты очень веселый и добрый, Ника, вдень назад рукав, иди, ничего не случилось.

ОН И все же?

ОНА Просто на меня сегодня очень громко, при всех, очень громко и зло кричали. А я избалована твоей лаской, поэтому это выбило меня из колеи, так я думаю. ОН Что кричали?

ОНА Кричали, что я — враг; но так как ни ты, ни я так не считаем, то волноваться не о чем, иди, пожалуйста, по своим делам, скорее возвращайся, я буду ждать тебя смешливой собеседницей.

ОН Ты думаешь, ЭТО серьезно?

ОНА Нет, я просто устала, и действительно, не привыкла к крикам.

ОН Ну, вот и молодец. Я скоро вернусь.

ОН выходит из комнаты, на секунду задерживаясь перед ней, целует ее.

66.

Женщина осталась одна, совсем одна, как научилась быть одна женщина, она сидит не шевелясь, смотрит на пустой стул; тихо и горестно, по-собачьи, начинает скулить, пьет соленые слезы, которые лезут в рот, делает ай-яй-ой, и как-то еще, открыто не зло, а удивленно, вот так: АЙ-ЯЙ-Я-ОЙ.

67.

СТАРИК выходит из своего угла, смешной СТАРИК в элегантной светлой рубахе, он идет долго к ней, а женщина скулит себе и скулит, и он становится перед ней на колени, а ОНА машинально перебирает его седые волосы, его белые волосы, белая, одинокая, оставшаяся жить рука, гладит белые волосы, потому что хорошо запомнила, как когда-то это делала хозяйка.

СТАРИК Вот эти самые слова, и такие интонации, и я все-таки ушел.

ОНА Да, Ника, да, ты не захотел додумать до конца, и поэтому ушел, мне так жалко тебя, Ника, видишь, как я плачу; ты хоть что-нибудь научился делать сам? Но ты не должен думать, Ника, что ты уже тогда знал, и испугался, и все такое. Нет, ты просто не позволил себе додумать до конца, вот и все. А теперь, Ника, беги скорее в свой угол, сейчас они придут.

И действительно, слышно, как на улице крикнули тормоза. СТАРИК каким-то странным и нелепым насекомым, распластался на дверях, хочет СТАРИК удержать двери, в которые ломятся и стучат, имеющие право стучать. СТАРИК очень смешно, СТАРИК изо всех сил, упираясь ногами, не дает сломаться двери, которая пляшет и кричит истошно на петлях, а женщина, которая осталась одна, начинает смеяться этому балагану. Лицо ее становится злым в горе и страхе, и под ее хохот большой белой гробовой крышкой на плечи СТАРИКА валится дверь, он падает, СТАРИК, и дверь прикрывает его, и по ней, по двери, и по нему, по СТАРИКУ, прикрытому дверью, идут к женщине, которая осталась одна, люди имеющие право стучать и входить. И у этих людей, от сознания собственной правоты и выполненного долга, гордые и светлые лица.

Женщина кричит.

68.

И слышит ее крик вот этот бегущий мужчина, несчастный бегущий мужчина, одинокий уже мужчина; одинокие ноги, которые бегут, одинокие уши, которые прокляты слышать вечно этот крик, одинокие глаза, которые прокляты видеть вечно этот крик, одинокие глупые руки, которые будут потом печатать и печатать слова на бумаге, а сейчас расталкивают прохожих, но нет у них силы, у рук, потому что они оторваны, и сами тыкаются бессмысленно вправо и влево, бежит вместе с ними и горячий кашель, когда уже нет воздуха в легких, чтобы бежать, а есть только собственная соленая кровь, и кашель, и кашель, и кашель.

ОН бежит по улицам, его гонит страх, ОН знает, что не успеет, но все же бежит и бежит, чтобы кинуться к отъезжающей от дома машине, и увидеть, УСТУПИВ ЕЙ ДОРОГУ, как она виляет по улице, набирая скорость, оставляя на асфальте свои следы.

69.

Руки выпали из-под плеч, тихо выползли, и висят; галстук выпрыгнул погулять, тихо выпрыгнул и застыл; а глаза глядят, и кричат глаза, не слыхать. После ЕГО бега, после ЕЕ крика, после скрипа тормозов, стало очень тихо.

Одинокие волосы.

Одинокие глаза.

Одинокие руки.

Одинокие ноги.

Вроде все везде одиноко, а?

70.

ОН достал сигарету и закурил, оттягивая минуту, когда надо будет пойти в дом. Какие-то люди прошли мимо, и ОН заинтересованно проводил их глазами, чтобы совсем задохнуться, когда вспомнит, что идти-то все-таки надо. ОН рассержен сейчас, что надо идти. Зол. Идет.

71.

На кухне тихо и неожиданно светло, оскорбительно тихо и обыкновенно. ОН сразу видит стоящих соседей, мужчину, женщину, которая сумеет стать старой бабушкой Ленточки, мальчика, которому сейчас столько же лет, сколько его будущей дочке. Они стоят и смотрят на вошедшего, словно уговорились стоять и ждать ЕГО, и не двигаться, пока ОН не вернется, чтобы рассказать подробности, СВИДЕТЕЛЯМИ, а не УЧАСТНИКАМИ которых они были.

У них на лицах, при достаточной доле тоски, все же цветет жажда рассказать. ОН видит и понимает это их желание, оно ему знакомо и забавляет ЕГО, чтобы опять кинуть в холодную пустоту, когда ОН поймет ЧТО они хотят рассказать.

ОН стоит диагонально к ним. Это подчеркнуто веревкой, закопченной бельевой веревкой, на которой сохнут веселые разноцветные детские пустяки: трусики и майки. Они покорно покачиваются.

72.

Он посмотрел