нас, за то, что сделали мы, и будешь любить и растить Ленточку, и пианино оставишь ей по завещанию, а? Твой отец был священник, Ника, неужели он не привил тебе, что играться с богом в прятки не стоит? Ника, мой муж донес на вас, это, ведь, правда?

СТАРИК отрицательно качает головой, встает, берет машинку на руки, идет вон из комнаты, проходит по коридору, толкает ногой дверь и входит к себе.

СОСЕДКА Приходи на кухню чай пить. Гони свою Ленточку, пусть идет встречать родителей.

85.

По полю, которое разворочено войной, в грязь и хлюп, тащит один солдат другого, раненого, СОСЕДА. Солдат продел ему под мышки обмотки, впрягся в них сам, видно, видел в детстве картину «Бурлаки». Дышит, тащит, матерится. СОСЕД цепляется за землю, ворочается, не хочет, чтобы его тащили, очень, очень мешает солдату, который устал, но решил все же дотащить приятеля до своих, может уж и не рад, что решил, но теперь не бросит, теперь неудобно, хочется остаться человеком, и ведь вот никто бы и не узнал, если бы он бросил, но неохота мараться перед собой, нельзя. Нехорошо. А у СОСЕДА свои серьезные заботы, он цепляется, хочет остановиться, боится, что помрет, а ему нельзя, надо успеть сделать поручение.

Вот СОСЕД совершил какой-то особенный поворот, перекрутил обмотки, укорачивая расстояние до СОЛДАТА, лежит на животе и дотягивается до сапога СОЛДАТА, когда тот отставляет ногу назад, хватает СОЛДАТА за ногу.

86.

СОСЕД Стой, стой, тебе говорят, стой, дальше не надо.

Они останавливаются, оба тяжело дышат, а СОЛДАТ рад возможности передохнуть, которая так категорически представилась извне.

СОСЕД Тащить меня дальше не надо. Ты молчи, я уже плохо соображаю, не перебивай меня. Слушай. Дай-ка, я тебе напишу адрес, а ты обещай мне, что найдешь этого человека и скажешь ему: Сосед виноват, пусть знает, пусть простит, не по злости это я, понял, только и скажи, что, мол, сосед сказал, что виноват, пусть простит, если может, а потом расскажешь ему, как меня тащил и все прочее. Вот адрес накарябал. А теперь наклонись-ка ко мне пониже, я тебе на ухо еще что-то скажу. Вот так. Автомат-то твой прямо по глазам мне прикладом трет. Дай-ка я его отодвину. Вот так.

СОСЕД подтягивается к автомату, к СОЛДАТУ ближе и выше, берет автомат за приклад, отодвигая приклад за спину СОЛДАТУ, прикладом за спину, а дулом к себе. Нажимает спусковой крючок. Короткая очередь. Успокоенный СОСЕД тихо валится на спину.

87.

СОЛДАТ сидит у грязного и мокрого, все время подтекающего вниз жижей и оползнями, холмика могилы. Вырыть ее было просто, и закопать приятеля тоже, в общем-то, не сложно, но вот соорудить холмик, из этой мокрой жижи, где дождь перемешался с кровью, трудно; а главное, напоминает по однообразным ритмам шлепков короткой лопаткой, как строились дома в детстве, и СОЛДАТ не может превозмочь эту память рук и ритма, шлепает и шлепает саперной, ДЕТСКОЙ, лопаткой по бокам существа, которое есть могила, где лежит человек, который был виноват, но не захотел жить или умереть виноватым перед собой, понес себе присужденное наказание, может быть, об этом думает СОЛДАТ, когда шлепает и шлепает грязь, и подхватил, как маляр жидкую штукатурку, чтобы опять шлепнуть, и опять подхватить.

88.

К нему тихо подходят сзади СТАРИК, ГИМНАЗИСТ в белой форме и ЛЕНТОЧКА, которая сидит у ГИМНАЗИСТА за спиной, обхватив его крепко за шею, потому что долгим был их путь сюда, и она устала.

Так они стоят долго, и с интересом смотрят, как штукатурит могилу СОЛДАТ. Наконец СОЛДАТ воткнул свою лопатку штыком вверх, — и в этой ситуации она смело сходит за крест.

89.

СОЛДАТ уходит, наматывая ненужные уже теперь обмотки, которые волочатся сзади, иногда цепляясь за что-то; а человек крутит их на ладони рук. Это движение знакомо нам, так СТАРИК сматывал веревку перед тем, как ОН должен был повеситься.

Трое пришедших смотрят ему вслед.

Потом долго бредут сами, СТАРИК, в его руке рука ГИМНАЗИСТА, ЛЕНТОЧКА на плечах, руки нежно и крепко обняли шею.

90.

СТАРИК и его СОСЕДКА пьют чай на кухне. У СТАРИКА толстый граненый стакан; красиво отливает темным заварка, крепкая, густая, звякающая ложкой.

На газовой плите стоят кастрюли с супом, греется и сковорода с чем-то на второе, СОСЕДКА иногда встает, поправляет ли, ворочает ли что-то в своих хозяйских делах. Они продолжают разговор: СТАРИК внимательно слушает, звякая ложкой, а СОСЕДКА говорит монолог.

СТАРИКУ кажется, что он пишущая машинка, которая звякает иногда звоночком, как вот он ложкой; молчаливая, стойкая пишущая машинка, которая вбирает чужие заботы. СТАРИК улыбается этим мыслям.

СОСЕДКА Нет, Ника, это несправедливо. Всю жизнь, пока голова достаточно ясна, мы живем ни о чем не думая, а вот под старость появляется вдруг жажда сводить все колечки в цепь, а ты половину колец растерял, и знаешь, что цепочка, которую соберешь, все равно будет неполноценной, а все ж, как ребенок, который хочет пить грудь и все, собираешь и собираешь потерянные кольца в цепь, которая получится намного короче.

В этом есть что-то печальное.

Сидит внутри постоянно молодая дама, которая удивленно удивляется, когда однажды увидит себя в зеркале старухой. Тут что-то резко и звонко бьется в воздухе, и ты уж иной, — переход количества в качество. У тебя появляется потребность рассказать кому-то, предостеречь кого-то, а тем плевать, ведь они еще молоды, они еще просто живут, счастливо или несчастливо, но просто молодо живут, расходуя время неэкономно, и бог знает, ошибаются ли они? Ведь, чтобы в старости подводить итоги и собирать все дни на поминки, надо, чтобы кто-то из этих дней пришел, значит надо, чтобы эти дни были забыты плотно, где уж тут слушать серьезно выживающих из ума старух, которые вдруг обретают всеобщую ясность и хотят ее узаконить. Это разумно.

И все-таки это несправедливо, а? Или наоборот, очень-очень справедливо, а? Кто заботится об этой странной гармонии: чтобы все знали, свое время и место? Послушай, Ника, твой отец был священником, скажи мне, он верил в бога, и, как это сказать, ты сам не думаешь, что там кто-то есть?

91.

Слушает монолог СОСЕДКИ тихий двор за окном.

92.

Слушает-качает головой китаец-чайник.

93.

Слушает СТАРИК.

94.

СОСЕДКА Да, конечно, там никого нет, ясно, но Ника, Ника, почему мы начинаем об этом задумываться только в старости, когда уж