В ту ночь я долго не ложился. Сидел в своей палатке, пил разбавленное горячей водой вино и раздумывал о том, какой удивительный подарок преподнесла мне Судьба. Ведь могло миновать и три дня, и все десять, а переменчивый ветер так бы и не дохнул с севера. Впрочем, наверное, у каждого в жизни случалось такое: с ним происходили события самые невероятные — кто-то падал с утеса и не разбивался, потому что внизу намело кучу листьев, кто-то при крушении корабля успевал ухватиться за обломок весла и добраться до берега. Кому-то нацеленный в сердце меч не нанес вреда, потому что ударил в пряжку от ремня, на котором висела перевязь через плечо. Да мало ли бывает удивительных случайностей — кто-то выплыл в доспехах в холодной воде, а кто-то зацепился за ветку у берега, и его не унесло течением. Милость Фортуны похожа на вспышку зарницы — она блистает внезапно и гаснет быстро. И тот, кто увидел ее блеск, должен успеть понять, какой дар преподнесла ему Фортуна и воспользоваться этим даром, пока горит ее свет.

Я сумел.

* * *

На другой день я поднялся еще до рассвета и вернулся в город. Я занял дворец Гасдрубала[66] в крепости. Впрочем, дворцом эти постройки можно было назвать с большой натяжкой — несколько домов в один-два этажа с плоскими крышами окружали большой мощеный двор. Домочадцы Магона накануне сами вытащили свое добро из сундуков и свалили в кучу во дворе. Теперь двор был пуст, валялись только черепки разбитых сосудов. Да чернела лужица масла или вина, а, может, крови — не знаю, не стал вглядываться. Я захотел вымыться, и меня провели в ванную комнату, к большой встроенной в пол ванне, с облицованной мрамором дном. Сбоку к ванной комнате примыкала печь, ее тут же затопили по моему приказу. Какое наслаждение — прохладным мартовским утром погрузиться в горячую воду и смыть с себя вонючий пот многомильного перехода. Одевшись в чистые одежды и поверх — в начищенный до блеска панцирь, я направился на площадь. Телохранители не отставали от меня ни на шаг — я помнил, как легко в этих краях полководцы расстаются с жизнью от удара предательского кинжала.

Солдаты выгнали горожан из жилищ и собрали на площади к моему приходу. Жители имели вид подавленный и жалкий, грязные неумытые лица, вместо приличной одежды — лохмотья. Да и немудрено, у многих не осталось даже ведра или ковшика в доме, чтобы набрать воды, не говоря о плащах и туниках. Многие плакали — то ли опасаясь за свою судьбу, то ли горюя о тех, кто пал вчера на стенах или кого прирезали на улицах. Как потом мне донесли, среди жителей кто-то упорно распространял слухи, будто я решил всех перебить в отместку за гибель отца и дяди. Жителей было много — я даже поразился насколько много, — мой квестор насчитал что-то около двадцати тысяч.

Я велел выйти вперед свободным гражданам и их домочадцам. Они колебались, не ведая, что задумал проконсул. Быть может, велит убивать. Наконец один смельчак шагнул вперед, и тогда следом многие вышли. Теперь даже кто-то попытался сжульничать и сделать шаг, не имея на то права, но соседи тут же ухватили его за руки, а свободные вытолкнули назад в оставшуюся плотно сбившуюся толпу. Я велел квестору всех переписать и объявил, что после этого они могут идти по домам, что все они, как и прежде, свободные люди.

Сначала горожане не поняли, что их отпускают, потом стали переглядываться, кто-то принялся нелепо хихикать, кто-то воздевал руки к небу, кто-то повалился на колени и стал целовать землю. Мужчины прижимали к себе женщин и детей, и все вместе кричали что-то свое. Потом, разумеется, историки напишут, что они со слезами радости на глазах благодарили меня, что целовали мне руки. Да полно! Они только что были ограблены, жены и дочери многих подверглись прошлым днем поруганию, дома их ждали голые стены, и если они не успели припрятать горсть монет или муку, то не представляли, чем будут питаться вечером. Конечно же нашлись такие, кто кричал мне славу на ломаном греческом, и падал ниц, и в самом деле пытался целовать руки. Эти рассчитывали на подачки из добычи, перепродажу награбленного, доход от лупанаров и таверн. Впрочем, как я понял вскоре, каким-то образом в городе, несмотря на грабеж, сохранились и зерно, и деньги, и вскоре на улицах жизнь закипела как прежде, будто падение города было не более чем страшным кошмаром, о котором жители быстро позабыли.

Ремесленники[67] не получили свободы. Я велел расписать их по мастерским и поставить над ними надсмотрщиков, пообещав им свободу в будущем — после победы Рима. Что ж, я сдержал свое слово, и спустя шесть лет они в самом деле получили статус свободных — после того как Ганнибал был разгромлен.

* * *

Уверен, что без взятия Нового Карфагена не было бы и окончательной победы Рима в войне.

Но подозреваю, подробности осады и чудесного штурма будут отодвинуты на задний план историей юной заложницы, которую легионеры привели мне в подарок.

Притащили ее в виде весьма неказистом. — в одной серой домашней тунике, да и та была порвана на одном плече. Девушка придерживала ткань ладонью, когда ее ввели во двор дворца Гасдрубала, где я расположился со своим штабом. Ее волосы были растрепаны, а на руке выше локтя начинал наливаться темной кровью синяк — один из легионеров грубо схватил ее за руку. Ее вели двое, и она шла, нельзя сказать, чтобы безропотно, но оглядываясь исподлобья по сторонам, ожидая, что в любой момент солдаты могут накинуться на нее. Судя по всему, по дороге она отчаянно упиралась — одна сандалетка ее потерялась в пути, ступня кровоточила, а на второй обувке были почти полностью оторваны ремешки. Сейчас она, видимо, ужасно устала и просто шла, лишь порой и как бы для виду упираясь. За нею бежала какая-то старуха — на первый взгляд лет шестидесяти или даже больше. И когда девушку поставили передо мной, старуха кинулась на пол, обвила щиколотки красавицы и так замерла, будто окаменела. А что гостья моя была красавицей — это можно был разглядеть сразу, несмотря на серую разорванную тунику и взлохмаченные волосы. Высокая — гораздо выше римских женщин, тонкая в талии, округлая в бедрах, одна грудь ее была почти полностью обнажена, и я видел сквозь прореху в ткани ту восхитительную белизну, которая заставляет голову мужчины кружиться. Стройная шея, гордая посадка головы. Черты лица ее были изумительны — самый изысканный греческий скульптор не смог бы выточить такой изящный нос, такие надменные и одновременно чувственные губы, нижняя — правильно очерченный ломтик круга, верхняя — причудливый изгиб алой волны. Глаза — полные чарующей глубины и таящие в этой глубине яростные огоньки гнева. Ее густые черные волосы были когда-то уложены двумя круглыми валиками вкруг ушей, но теперь распустились широкой волной, спутанной красными и белыми лентами от погибшей прически.

— Мы нашли тебе подарок, император! — орали солдаты наперебой. Многие из них были пьяны, хотя и не слишком — дело было еще до обеда.

— Никто из нас ее не тронул. Никто. Вот только Тит схватил ее за руку, так она его цапнула что твоя тигрица.