– Послушайте, – разозлился Ганин. – В каком монастыре вы росли? Мужчины в поле, они одни – какого поведения вы от них ждете? Да, они пьют! Да, они сходят с ума! Но тот же Сережа, который ходил тут пьяным и закладывал рубаху свою, – вы знаете, что он сам из этих мест? Что Сережиными полевыми находками кормится краеведческий музей? Он зашибает здесь деньгу, да. Потому что Сереже нужно на что-то жить, чинить матери дом – Сережа, что, виноват, что у них в деревне нет работы?

– У вас в вашей Москве тоже не было работы? Поэтому вы здесь?

Ганин замолчал.

– Эти люди, – продолжила Галина, – люди в лагере – с провинциальным шовинизмом, как вы выразились. Они честнее вас. Они здесь, потому что выполняют свой долг. А зачем вы здесь, зачем ваш пьяный сброд здесь – мне совершенно непонятно.

– Жирдяи, – сказал Ганин.

– Что?

– Жирдяи, – повторил он. – Они здесь не потому, что выполняют свой долг. Они здесь потому, что их согнали как стадо, и каждый из них мечтает выбраться из проклятого леса домой. Вы думаете, им небезразлична история? Единственное, что им небезразлично, это их комфорт. И, может быть, еще то, что не они первыми наткнулись на танк – не смогли пустить его с молотка.

– Вы всех мерите по себе.

– А вы, Галя, как райский цветок. Разделили мир на хороших полицейских и плохих воров. Не будьте такой наивной. Вы пишете репортажи в газету. Вам такой глупенькой быть нельзя.

– Это все? – презрительно процедила девушка. – Или будут еще признания?

Секс, вероятность которого и до разговора с Галей была весьма призрачной, теперь уплывал от Ганина в далекий космос. Секс становился недосягаем, секс смеялся над ним и махал ему ручкой. «Ну, дурак. Ну, Казанова», – усмехнулся он про себя. Вслух же он произнес:

– У меня к вам будет маленькая просьба.

– Просьба? – удивилась девушка. – После всего сказанного?

Ганин полез в карман штанов и достал свой мертвый мобильный телефон.

– Я знаю, в вашем лагере доблестных защитников справедливости есть генератор. Подзарядите телефон, сделайте милость. Очень нужно. У меня в Москве дочь. Она волнуется, что я не звонил. И я тоже волнуюсь.

Секунду Галина колебалась, на лице ее читалось сомнение. Затем протянула руку:

– Давайте.

Ладонь ее, несмотря на проклятущую жару, неожиданно оказалась холодной. Девушка быстро отдернула ее, развернулась и пошла прочь.

Вернувшегося к своим Ганина встретил Серега.

– Ну? – спросил он. – Не срослось?

– Срослось, – ответил Ганин. – Сказала, чтобы, когда стемнеет, приходил. Сказала, что не может вот так – при всех.

– Брешешь, Андрюха? – Солодовников-младший недоверчиво прищурил глаз.

– Вот те крест, Серег, – Ганин перекрестился.

В лагере готовили ужин. На костре булькал почерневший от копоти котел. Из него торчали твердые еще макаронины – их закинули совсем недавно.

– С едой швах, – констатировал Виктор Сергеевич. – Надо гонца засылать.

– Надо, – согласился Ганин.

– Фока был отменный гонец.

– Был.

– А теперь кто пойдет? Солодовниковых в люди страшно отпускать. Их рожи увидят, не продадут ничего.

Степан, слышавший эти слова, ухмыльнулся, а Серега вставил:

– Чой-то не продадут-то?

– Испугаются, Серег. Подумают, гоп-стоп пришел. И Андрею вон не продадут, – Виктор Сергеевич поскреб подбородок. – В закупочном деле благообразность нужна.

– Выдумали тоже – благообразность, – Серега поднялся, потопал ногами, сбивая пыль. – Рубликов кинем на прилавок, все продадут. Еще и рады будут.

Закурив сигарету, он уставился на солнце:

– Вот же жарит, чертяка!

Степан, свернув под голову спальник, задремал. Ганин смотрел на костер. В голове крутилось сказанное Галиной. Одна из макаронин в котле вывалилась за борт, прилипла – огонек лизнул ее раз-другой, макаронина скукожилась и почернела. «Вот и мы так же, – подумал Ганин. – Чтобы скукожиться, большого огня не надо».

– О чем задумался, Андрей? – подсел к нему Виктор Сергеевич. – Глаза грустные, как у кота в Масленицу.

– Да вот…

Ганин поглядел на Серегу: не слышит ли? Серега со своей сигаретой ушел далеко и теперь, что-то напевая под нос, копался в своих вещах. Счастливый черт, в тысячный раз с момента их знакомства позавидовал Ганин: Сереге, выросшему на воле вольной, всякая рефлексия была чужда.

– Сбродом называет нас журналистка, Виктор Сергеевич. Сброд, говорит, вы. Сброд и скоморохи.

Виктор Сергеевич отцепил палочкой черную макаронину от котелка, отбросил ее в сторону.

– Что ж с того, Андрей? Сброд мы и есть, если вдуматься. Мужики взрослые гоняют по полям, дерутся, таскаются с оружием – как их назвать? Нормальный мужик для бабы – это тот, который служит, каждый вечер приходит домой, раз в месяц несет зарплату. Это нормальность. И за нее баба многое мужику может простить. Попивает иногда – пусть бы. Брюхо наел так, что в дверь не пройти, – пусть. Ну, пристукнул раз – с кем не бывает. Главное, что стабильный мужик. С царем в голове. А у нас – где он, царь? Беспокойные мы. Голодные. С синяками ходим, лесным зверьем покусанные. Но, знаешь, как в жизни нашей смешной складывается? Поживет баба со стабильным мужиком год, поживет другой. Может быть, десять лет поживет. А потом пойдет по улице и наткнется на одного такого – наглого, худого, злющего. И померкнет в бабонькиных глазах свет. И покатится быт ее ко всем чертям. Кинется бабонька в любовь как в омут.

Виктор Сергеевич помешал варево в котле и неожиданно продекламировал:

– Франсуа Вийон, французский поэт, пятнадцатый век. Слыхал? – спросил Виктор Сергеевич.

Ганин слыхал про Вийона. Учась в институте, он даже писал по Вийону курсовую. Вийон был в моде у тогдашних студентов журфака. Пьяница, поэт и преступник, зарезавший священника в споре за женщину, дважды приговоренный к смерти и дважды помилованный, оставивший после себя только долги и тетрадку стихов – Вийон казался завтрашним журналистам, до того как они повзрослели, олицетворением свободы и кипения жизни. Потом журналисты выпустились, устроились в редакции, повлезали в ипотеки – вспоминать французского бунтаря стало недосуг. Ганин удивился, что про Вийона слыхал Виктор Сергеевич.