– Налили? – спросил Ганин.

– Сам удивляюсь, но да. Еще и брату принес.

– Рубаху отдал взамен, – сказал, отводя глаза, Серега. – Ну, и патронов откопанных сыпанул на сувениры.

Рубаху Серегину Ганин помнил: это был добротный американский камуфляж, обнаруженный им в магазине военных излишков. Найти рубахи и штаны на Серегу всегда было тяжело: выросший в деревне на вольной воле Серега Солодовников не вписывался в американский размер. Ганин помнил, что, впервые привезя братьям из Москвы одежду по их заказу, сильно промахнулся. Из рубах торчали Серегины руки – красные, поросшие белыми волосками. Из штанин торчали такие же ноги. Ганин тогда извинялся сквозь смех – уж больно забавно смотрелся Серега в американском, не по размеру, белье. Так забавно, что ржали-то, откровенно говоря, все и потом долго называли Серегу оккупантом. Но в следующие разы Ганин непременно подходил к своей миссии снабженца со всей ответственностью: перед отъездом обмерял Серегу сантиметром – не вырос ли еще? – и в Москве тщательно перебирал полки в военных магазинах, выискивал нужное.

Серега это тоже знал, а потому стоял, виновато теребя обесцветившиеся от солнца вихры.

– Ну, горе у нас было, Андрюх! Горе! Душа у нас болела за тебя. А рубаха – что! Тщета!

– Расскажи ему еще, как угонял танк, – вставил Виктор Сергеевич.

За его спиной прыснул в кулак Степан.

И когда Серега стал считать листья на деревьях, делая вид, что не расслышал, Виктор Сергеевич стал рассказывать сам.

– Выпили они то, что менты дали, и попала Серене шлея под хвост. Разрумянился он, значит, глаза осоловели, и попер: «Кто, – говорит, – нашел танк? Мы! А значит чей он по закону? Наш!» И брата подзуживает: «Правильно я говорю, Степ?» А Степа такой же пьяный в дым. «Правильно, Серег! Точно наш!» Ну, я им и говорю: «Если вы такие грамотеи по законам, то должны знать – памятники истории и культуры сдаются государству. И точка!» А эти уже завелись: «Наш танк, и все тут». И собрался тогда наш Сереня на угон. «Я, – говорит, – в артиллерии служил. Танки видел. Знаю, как работают!» Я ему кричу: «Стой, дурак! Посадят тебя!» А между нами Степан: «Не посадят! Иди, Серег!» И утопал наш младшой Солодовников в темноту. Я думаю: все, потеряли парня. Степана тут сморило, а я вслед за Серым и побежал. Бегу, а внутри всего так и колотит: натворил он уже бед или еще не успел? И что ты думаешь? Тридцати шагов от костра не ступил, как споткнулся в темноте об бревно. Прислушался: а бревно-то дышит. Поднес я зажигалку – и точно: наш Сереня руки раскинул – храпит! Подвели молодца силушки. Ноженьки не довели.

Ганин уже забыл, когда в последний раз так смеялся. Хохотали и Степан с Серегой. Все вместе они покатывались со смеху так, что из палаточного лагеря стали выглядывать люди: чего ржут?

Ганин съел две порции слипшихся макарон. «Бабы на вас нет, – сказал он. – Макаронники!» И сразу же подумал о ней – о бабе.

– Слышь, Серег, – попросил он. – Глянь, у меня синяков на лице нет? Прическа там, морщины – я вообще как? Презентабельный?

– Прическа самое то: зэковский еж. Укус на носу почти сошел. Скулы выпали – видать, паек в неволе был скудный. Глаза зияют тюремной тоской, – ответствовал Солодовников. – А что?

– Бабу пойду убалтывать, – приглаживая волосы, сказал Ганин.

– Какую? – изумился Серега.

– Ту, которую ты не уболтал.

– Галю? Журналистку?

– Ее самую.

Ганин стряхнул сухие травинки со штанин, хрустнул шейным позвонком. Кавалер он был знатный: в первый раз подкатывал к Гале с покусанным носом – красным и распушим, как переспелый помидор. После того неудачного подката его за руки уволокли в полицейскую машину. У девушки не должно было остаться никаких сомнений насчет того, кто здесь очевидное зло.

– Воды полейте, – попросил Ганин, стягивая футболку. – Смою казенный дух.

Ему полили из пластиковой баклашки, но сколько он ни старался, обмываясь и возя по себе куском мыла, казалось, что запах кутузки остался.

– А, черт с ним! – в конце концов сдался Ганин. – Нам скрывать нечего.

– Похудел ты, Андрей. В синячищах весь, – сказал, наблюдая за ним, Виктор Сергеевич. – И крест. Крестился?

– В камере дали, – отмахнулся Ганин.

Виктор Сергеевич кивнул и покрутил ус.

Степан Солодовников принес Ганину новую футболку. Спросил:

– Бриться будешь?

Проведя рукой по подбородку, Ганин решил:

– Буду!

Бритье во время сезона всегда было делом экзотическим и диковинным. Большинство дней подельники шарахались по полям небритыми и в зеркало смотрелись уже по приезде домой. Не забывал о бритье только Виктор Сергеевич – по старой армейской привычке к дисциплине. Раз в два дня он степенно выставлял перед собой бритвенные принадлежности (хранил он их в кожаном подсумке), вешал зеркальце на ближайший ствол и, тщательно намылившись, брился со вкусом и долго.

Борода Ганина всегда отрастала рыжей, хотя сам он рыжим не был. «Порода!» – отшучивался он. Светить перед девушкой редкой рыжей бородой было неприемлемо. Ему дали зеркало и бритвенный станок. Из зеркала глянула на него рожа смутно знакомая, будто где-то виденная, но где, уже и не вспомнить. Тюрьма нарезала новых складок на лбу. Губы сжались, вытянулись в линию. Глаза похолодели.

– Долго будешь смотреться словно девица? – поторопили Ганина братья, которым не терпелось увидеть, как тот будет управляться с журналисткой.

Он ругнулся на них, стал бриться.

Собирали Ганина, как жениха на выданье: после бритья принес ему Серега огуречный лосьон.

– Как это вы не выпили? – съязвил Ганин.

– Так это… Оставили для любви.

Лосьон оправдывал свое название: огурцами из флакона пахло на всю ивановскую. Вкупе со всем остальным образ должен был выйти неотразимым.

– Давай-давай, – подбадривал Серега. – У нас папаня ежели хотел, чтоб маманя его любила, всегда пользовал это дело. Огуречный запах что-то такое путает в их голове: становятся они падкие до мужской ласки, на все соглашаются.

– Чего сам не воспользовался? – спросил Ганин.

– Воспользовался. Не помогло.

Брызнувший лосьоном на щеки, побритый и помытый Ганин, наконец, собрался идти. Он уже было развернулся, подмигнув своим: «Ну, бывайте», – как неугомонный Серега предложил:

– Спорим, Андрюх…

Маялся Серега от безделья, и потому тянуло его на всякий спор.

– Спорим, что не выгорит твое дельце.

И Ганин, которому пары огуречного лосьона уже одурманили голову – как оказалось, не только женские, но и мужские головы от него ходили ходуном, – протянул Сереге ладонь:

– Спорим!

– На что? – встрепенулся Серега.