банальном воровстве, это-то как раз не самая большая проблема. А в том, что все эти столоначальники могут саботировать решения верховной власти, гасить их энергию, переиначивать смысл начинаний. Всё захлёбывается словно в той трясине, которая без конца и края. Но во все времена главной угрозой правителю была не его чиновничья машина. Именно Лейб-Гвардия. Лучшие из лучших. Элита элит. Аристократия самой высшей пробы. Именно они чаще всего были двигателями дворцовых переворотов, ведь любые преобразования правителя били по их экономическим и сословным интересам напрямую. Такая вот диалектика. Нужно ли удивляться, что гвардейцы душили такие идеи на корню? Часто в буквальном смысле этого слова?

Я замолчал, глядя в резвящиеся языки пламени.

Маша вздохнула:

— Fac officium, Deus providebit.

Кивок.

— Я и делаю всё, что должно. И свершится то, что должно. Уверен, что мои предки делали то же самое. Кому-то прилетело табакеркой в висок, кого-то взорвали бомбой, а кого-то просто убили. Не говоря уж о том, сколько раз нас с тобой пытались убить за последние четыре года.

— Какое-то у тебя мрачное настроение, не находишь?

— Более чем.

— Мне это не нравится.

Жена демонстративно вытащила из лежащей на столике папки чистый лист бумаги, начертала на нём: «Мрачное настроение и хандра», скомкала страницу и швырнула её в огонь.

— Гори они огнём, сомнения твои. Бокал коньяка вылечит тебя окончательно. Оставь благоглупости психотерзаний своим подданным. У тебя нет права на слабину. Хочешь творить будущее? Так твори и не мешай сам себе. Тебе уже удалось свершить куда больше, чем всем твоим предкам. Прекращай сопли и разрушительные потуги самокопаний. Иди вперед. А мы все пойдем за тобой. И если потребуется, я лично изо всех сил буду толкать тебя в спину, чтобы ты не остановился на полпути в сомнениях. Ты — гений. Безусловно. А гению нужна рядом верная жена-подруга, которая верит в него, разделяет его взгляды и мечты, поддерживает его в трудный час сомнений и в час ударов судьбы. Так что тебе повезло, мой любимый гений. Я не дам тебе раскиснуть, ты меня знаешь. Иди. Я с тобой.

В голосе любимой женщины уже проскальзывает раздражение и жёсткие нотки. Не любит она, когда я в таком настроении. И почему я не ранимый поэт, которому прощают поклонницы и влюблённые женщины всякую творческую хандру?

Пожимаю плечами.

— Что ж, ты права. И как сказал бы Федя Меркурьев в данном случае: «Продолжим шоу».

* * *

ЯПОНСКАЯ ИМПЕРИЯ. СЕВЕР КОРЕЙСКОГО ПОЛУОСТРОВА. 16 ноября 1921 года.

Борис только что вернулся с секрета. Вот, спрашивается, ну какие-такие секреты в тылу? Так мог бы рассуждать унтер Норкин во времена Великой войны. Но мог ли так рассуждать подпоручик Норкин, практически прошедший учебный центр Сил специальных операций?

Вот, казалось бы, он, ветеран войны, проведший на войне так или иначе, но три года, может ли вдруг оказаться в ситуации, когда все его знания и опыт стоят меньше, чем мало?

Две недели ада в учебном центре ССО. Их, ветеранов, гнобили так, как не гнобили в их времена новобранцев. Каждое утро, ни свет ни заря, бегом-бегом-бегом!!! Вперёд, крокодилы косолапые!

Бегом. С полной выкладкой. Полоса препятствий. Мордой в грязь. Стрельбище. «Колено!» Выстрел. Две двойки и тройка. «Присед!». Снова две двойки. «Лежа!» Три тройки по мишеням. «Змейка влево!». Снова короткая очередь. «Змейка назад!». Очередь. «Змейка вправо, хоп, и влево!» Снова отполз, перекат, очередь, вновь движение.

Всё в грязи. Разгрузка. Бронежилет. Все мешает. И не так чтобы слишком помогает. Тот же бронежилет довольно громоздкий и тяжелый. Конечно, не такой, каким был панцирь в Великую войну, но пулю из винтовки не держит всё равно. Листы металла, войлок, асбест. Так называемый «пакет». Намного легче панциря, осколки держит довольно добротно, но вот пули…

Каска новой формы. Горжет. Разгрузка. Автоматы. Многое появилось и усовершенствовалось за последние два-три года. Было видно, что в штабах не зря получают свои усиленные довольствия с пайками. Но, как всегда это бывает, последний вердикт вынесут солдаты на полях сражений.

Две недели они бегали, стреляли, совершали марш-броски, учились ездить на всякого рода броне, стрелять с неё, спрыгивать с неё в бою и выпрыгивать при подбитии, спасать и спасаться, стрелять, стрелять и стрелять. Идти на штурм. В составе взвода, отделения, тройки или пары. Прикрывать товарища и доверять свою спину товарищу. Бросок. Вновь бросок. Разбор полётов. Отхват пряников. Послеобеденный марш-бросок с полной выкладкой. С лопатами и ящиками со взрывчаткой.

Как говорит унтер Пришибеев: «Солдат без лопаты, что курсистка без юбки. Протерял лопату? Так найди. Купи, обменяй или укради. Солдат, который не умеет и не может окапываться, хуже свиньи. Свинью хоть можно съесть. А убитый по своей дурости солдат не годен ни на что и достоин всяческого порицания. Его не жалко. Копайте. Пожалейте сами себя».

И копали. Каждый день и вечер. И мужики копали, и вчерашние курсистки. До мозолей. До крови. Каждый божий день. Лопатами и кирками. Взрывчаткой ломая промерзшую почву. Блиндажи, перекрытия, стоки для воды, всё прочее, что полагается по Уставу. А кто не успевал, тому Бог судья. Или унтер Пришибеев.

Норкин приблизился к костру, у которого колдовал его товарищ по несчастью прапорщик Углов. Хворост весело трещал в яме, на палке над жаром висел котелок с каким-то варевом.

— Проголодался небось?

Углов участливо зачерпнул в миску своего колдовства и протянул Норкину.

Тот кивнул и принялся за похлёбку.

— Ну, что, курс заканчиваем, да, брат?

Борис кивнул.

— Ну, вроде того, да.

Прапорщик усмехнулся.

— Так-то оно так, но вскоре наступление, так что отдыхай пока. Там будет хуже.

Норкин удивленно вскинулся.

— Наступление? Какое наступление? Все же говорят, что не ранее весны.

Углов хохотнул.

— А ты точно фронтовик? С каких пор ветеран верит в генеральские сказочки? Попомни моё слово, не пройдет и двух недель, как япошки умоются кровушкой. Или с меня четверть самогону.

— А если не будет ничего?

Прапорщик задумался, а затем четко сформулировал предмет пари:

— Если умоются япошки кровушкой, то с тебя четверть. А если не будет ничего, то с меня. Лады?

— Лады.

Они ударили по рукам и рассмеялись. Затем Норкин криво усмехнулся.

— Вот зато там точно не будет унтера Пришибеева!

Углов покосился на «Писателя».

— А он и не унтер, и, тем более, не Пришибеев. Нравится ему так драконить «мясо».

— А кто же он?

Хмыканье.