Что не так было с его дядей?

«Забудь про его дядю, – отмахнулся Томас. – У его дяди тоже были неподобающие идеи, которые он передал Рудольфу, а тот, в свою очередь, развил их по своему усмотрению».

Встречался ли он с ним, спросила я.

«С Рудольфом? Никогда. Он обещал навестить меня на выходных, но так и не приехал».

Писал ли он ему письма, пока жил в доме?

«Первое время. Затем случилось то, что заставило меня потерять веру в его идею живописи. Вернее, случилось то, что заставило меня слишком сильно поверить в его идею. В любом случае, я решил, что с меня достаточно общения с Рудольфом. Так я ему и написал. После чего между нами случился непродолжительный обмен гадкими любезностями, и больше я о нем ничего не слышал. – Томас посмотрел на меня, – Неужели ты собираешься купить дом, в котором я тогда остановился?»

Его вопрос застал меня врасплох. К тому времени мы были довольно состоятельны, и, несомненно, могли позволить себе такую существенную покупку, но подобная мысль никогда не приходила мне в голову. С какой стати мне покупать дом, в котором мой муж провел лето вдали от меня и от наших детей? Так я и сказала Томасу, на что он, облегченно выдохнув, сказал: «Замечательно, замечательно».

Я спросила, что не так с этим домом. Он ответил: «Боюсь, этот дом я оставил в более худом состоянии, чем в том, в котором он был, когда я туда приехал». Но за то время, заметила я, что утекло с тех пор, любой нанесенный им ущерб наверняка был исправлен. «Не всякий ущерб можно исправить», – сказал он.

То лето мы больше не обсуждали. Вскоре после нашего разговора рак Томаса обострился, и мысли наши были заняты более насущными вещами, чем события семнадцатилетней давности. За годы, прошедшие со смерти моего мужа, я много раз возвращалась к нашему разговору у камина в Рождественскую ночь. Не могу сказать, действительно ли поняла все, что поведал мне Томас. Через десять лет после того, как мы его похоронили, меня очень заинтересовала личность Рудольфа де Кастри. Я целые дни проводила в Принстонской библиотеке. О его картине много чего написано. Его работа основывается на сложных теориях, которые так любят ученые. Он даже написал книгу, название которой я уже забыла. Что-то по-гречески или на латыни, и означает магию мест или магию домов. Слог ее ужасен. Не стану утруждать себя изложением ее содержания.

Смею предположить, что вы собираетесь писать статью о проведенном Томасом времени в вашем доме для местного журнала. Я рассказала вам все, что знаю, хоть знаю я и не так уж и много. Томас никогда не вел дневников. Он утверждал, что картины – единственная летопись его жизни. Если ваш интерес имеет скорее научную природу, то я советую вам подробнее рассмотреть влияние теории Рудольфа де Кастри на творчество моего мужа. Все, что мне известно о де Кастри, лишний раз доказывает, что он был неприятным человеком, даже для творческих личностей. Возможно, именно по этой причине я не стала передавать профессору Райс мою с Томасом рождественскую беседу. Насколько мне известно, ни одному исследователю не удалось найти доказательств их знакомства. Тем не менее оно состоялось. Рудольф де Кастри оказал влияние на жизнь моего мужа.

В заключение Виола написала: «Даже после более чем трех десятилетий, воспоминания о последних словах Томаса о его летнем отъезде порождают во мне желание натянуть свитер. И я не в силах этого объяснить. Вы, несомненно, сочтете это старческим неврозом. Спешу вас убедить, что вы ошибаетесь. Надеюсь, что вы больше не потревожите мой покой, поскольку я рассказала вам все, что знаю. Желаю вам успехов во всех начинаниях».

Как только я дошла до конца письма, я вернулась к началу и прочитала его еще раз, а затем и еще один. В четвертый и пятый раз я пробежалась по нему глазами. Головная боль доносилась как будто издалека. Виола Бельведер рассказала мне… Что? Может ли ее письмо служить подтверждением моих догадок о том лете, которое ее муж провел в этом доме? Или я видела в письме то, чего там не было? Я снова бегло просмотрела листы, замедлившись на моменте их последнего разговора. Кажется, стоит узнать побольше об этом де Кастри. Я сложила листы и убрала их в конверт.

* * *

Я уже поднималась в библиотеку, чтобы поискать в интернете информацию о Рудольфе де Кастри, как вдруг на площадке лестницы меня перехватил Роджер и попросил зайти к нему в кабинет: он хотел мне что-то показать. Наблюдая за тем, как он, нагнувшись, выполняет маневры солдатиками, стараясь не задеть красный круг, я захотела в ту же секунду покинуть комнату. Знаю, знаю. После всего, что с нами произошло за последние несколько недель, я вдруг не смогла вынести вида интернет-покупок Роджера? Никогда не знаешь, отчего сломаешься. Слушай: если отбросить всякие сверхъестественные влияния, занятия Роджера подпитывались сильнейшим желанием, которое не могли сдержать даже доводы рассудка. И я это поняла, несмотря на то, что была ими заинтригована. В целом он, конечно, во всем проявлял методичность, пытаясь выставить свое поведение как можно более рациональным. Более правдоподобным. В том выражении, которое приняло его лицо в тот момент, когда он выпрямился и осматривал фигурку, под слоями проведенных исследований, собранных макетов и составленных карт я увидела спрятанное, отчаянное желание; рану, нанесенную смертью сына, которая продолжала кровоточить глубоко внутри.

Пробормотав что-то про ужин, я выбежала из кабинета, пронеслась вниз по лестнице на второй этаж, а затем, миновав коридор, понеслась по лестнице на первый. На полпути вниз все вокруг завертелось. Я думала, что кувырнусь через перила. Я села на ступени, вцепившись за стойку, пока Дом был в движении. Перед глазами поплыли черные пятна, похожие на азбуку Морзе. Я не теряла сознания, по крайней мере, не полностью, но все отдалялось от меня, словно я стояла в одном конце длинного темного туннеля, а Дом находился в другом. Я рухнула на ступени, лишившись чувств. Как леди в викторианском романе. Это не так уж и страшно. На самом деле, я чувствовала удивительное умиротворение, паря в тихом, лишенном света пространстве.

В ходе этого внезапного отрыва от внешнего мира я внезапно осознала, что ощущаю Дом. Комнаты, столпившиеся в кучу и друг над другом; внешние и внутренние части стен; полы и потолки; окна и двери. Ощущение не отличалось яркостью и насыщенностью, но лишенная всех барьеров, разделяющих нас, я заметила, что некоторые части дома изменились. Изменения были несущественными. За несколькими редкими исключениями, моя связь с Домом Бельведера всегда устанавливалась на самом низком уровне моего восприятия. То, что я чувствовала на лестнице, происходило на самом низком уровне самого низкого уровня. Местами Дом истончался. Не из-за термитов или грибка; я чувствовала, что в некоторых местах пространство рушилось, теряя свою целостность. И совершенно не там, где можно было бы этого ожидать. Детская комната Теда осталась прежней, чего не скажешь о противоположных концах коридора второго этажа. В этих углах – и в пространстве за ними – еще более слабо, едва уловимо ощущалось движение, будто вдали перемещались огромные предметы, занимая свои позиции. Дом трансформировался… Перестраивался непостижимым для меня образом, и это пугало. Со всех сторон тянулись туннели такой длины, что было сложно сказать, где они заканчивались. Они были пустыми, эти туннели, такими пустыми, будто состояли только из самой пустоты. «Какая дорога проходит через них?» – задумалась я, и расплывающийся по телу покой в ту же минуту испарился, а его место занял чистый страх. Я больше не хотела впадать в беспамятство. Если уж на то пошло, я больше не хотела находиться в Доме. Изо всех сил я приказывала себе вернуться, вырваться из того места, куда попала, но объятия беспамятства крепко держали меня. Пустые туннели уходили все дальше и дальше, в холод и темноту. Я ощущала, как они достигают мест, которые уже нельзя назвать местами, поскольку их невозможно описать словами. Там было… Не что-то, не вещь, а некий замысел, который собирался подпитываться моим ужасом.