И разговоры, разговоры то по темным углам, то почти в открытую... И совет старожилов базы в самом просторном кубрике, где все равно тесно от набившихся, как кильки в жестянку, командиров звеньев и просто опытных пилотов, имеющих сейчас право слушать и говорить, все равно, старожилы они или нет...

Еще полгода назад сгорел специальный автоматический зонд «Марина Мнишек», и сгорел не зря. Приблизившись к барьеру, зонд выстрелил прямо по курсу заряд мелкой дроби – целое облако шариков из керамики и пластмассы, чтобы у чужих не было соблазна принять его за обыкновенный метеорный рой. Удалось зафиксировать чужой корабль, вдруг появившийся как бы из ниоткуда. Было отмечено десятка полтора вспышек – и только. Основная часть шариков ушла за барьер беспрепятственно.

Сугубая избыточность целей – вот наш единственный шанс. Невозможно рубить мечом саранчу.

«Пулеметы?»

«Что пулеметы? Дело говори».

«Я и говорю: установить на капсулах пулеметы. Семьдесят два пулемета, по двести пятьдесят патронов в ленте... сколько это целей будет?..»

«О! Братцы-смертнички, а это мысль!»

«Ага. Хорошенькая мысль: издырявить друг друга еще на исходной. Как начнут молодые со страху палить куда ни попадя! Да я и сам, пожалуй, начну...»

«Нет, а если только первая волна...»

«Молчи, салага. Башкой прикинь: кто тебе хотя бы один патрон даст, не говоря уже о пулемете. Да и нет на базе никаких пулеметов, разве что автоматы у охранниц...»

«Совсем хорошо придумал. Ну иди попроси у какой-нибудь автомат, а мы посмеемся...»

«Заткнись. Веселый какой».

«Это ты мне, лопоухий?!»

«Тебе!»

«Тихо! А ну, увяли оба! Ишь... Ржевский, заткнись!»

«Эй, старички, сюда послушайте! Обычная осколочная боеголовка с направленным зарядом... хорошая стая может выйти...»

«Сколько раз можно говорить: нет их у нас, ну нет! На складе одни ядерные, хоть гузном их ешь...»

«Эй, а облако плазмы сойдет за ложную цель, нет?»

«Жди».

«Значит, только собой, так?..»

«Молодец, наконец-то понял. Только мы. Семьдесят две цели. По плану – в три эшелона. Ты, кстати, в каком?»

«Во втором».

«Везет некоторым. А я вот в первом...»

Никто не хочет умирать ни за что.

Я знаю: они завидуют мне черной завистью, шепчутся по углам. Пожалуй, только у меня одного есть цель, ради которой стоит шагнуть дьяволу в пасть, а им придется прикрывать мои бока. Собой.

Больше нечем.

Тридцать шесть капсул первой волны – мало. А если разом все семьдесят две – хватит ли? И что делать, если противник по закону подлости первым плюнет в меня, пилота с особым статусом, оказавшегося в равном положении с остальными?

Ну, что делать мне – понятно: пшикнуть и разлететься по космосу гамма-квантами. Ни я, ни природа ничего лучшего придумать не в состоянии. А остальным?

Никто не знает.

А придется пробовать.

Вот смешно: всего два-три столетия назад женщин до этого дела не допустили бы ни при каких обстоятельствах. Их тогда вообще мало до чего допускали, даже самых продвинутых, особливо до управления чем-нибудь посложнее кухонной прислуги. Сражаться и управлять, мол, дело мужчин, а какого толкового управления можно ждать от женщин, если они – пардон, господа, – три дня в месяц сами не понимают, что делают? Ха-ха. Могло ли тому английскому лорду присниться в кошмарном сне, что его фраза войдет во все нынешние учебники истории как курьез и одновременно наглядный пример неизлечимой мужской ограниченности?

А сейчас женщины не допустят до боя сами себя; исходные посылки разные – результат тот же. Жить захочешь – так голая целесообразность всплывет неведомо откуда и утвердится столпом. Если есть шанс, он будет использован. В сущности, нет никакой разницы, кто находится наверху, лишь бы его курс был проведен последовательно и до конца. Три дня в месяц, ха!

– Заснул? – недовольно прерывает Марджори мои размышления.

– Еще чего! Свеж и бодр.

– Вижу. Валяешься и бездельничаешь. Возьми меня! Или нет... я сама.

– Ррры!

– Заткни рычало, надоело. Это там, в капсуле, ты свой собственный, а здесь ты мой, мой... пока еще мой... Вот так... не вырвешься. – Марджори ликует, и гори все огнем! – Попробуй теперь из-под меня телепортировать, а!

– Сейчас попробую, – шучу я, пытаясь загнать внутрь счастливую улыбку.

– Отставить, Тим Гаев! – с притворным возмущением восклицает Марджори.

За настоящими людьми числится маленькая слабость: они любят, когда последнее слово остается за ними.

Я не возражаю.

Огонек ночника – как желтый совиный глаз из темноты. Одноглазая сова. Бедняжка. Не заметила острого сучка, напоролась, вот и летай теперь одноглазой.

Не летает. Сидит.

И даже на сову он не похож, этот мой ночник, вделанный в стену на манер бра, а похож на тревожный сигнал, хоть и желтый.

Ночнику полагалось бы стоять на столике возле кровати или хотя бы на тумбочке.

Брр... Просыпаюсь, что ли?

Похоже.

Чуть слышно вибрируют стенки вентиляционного короба, из ниши под потолком струится прохладный безвкусный воздух – идет утренняя продувка жилых помещений, застоявшийся воздух с затхлыми миазмами кубриков уходит на регенерацию. Запаха у регенерированной струи нет напрочь, ибо на прошлой неделе одного полоумного, придумавшего нагадить в вентиляционную шахту (и как только ухитрился пристроиться?), ребята изволтузили сначала ровно настолько, чтобы тот был в состоянии вылизать за собой языком, а потом уже поучили хорошим манерам всерьез, хотя и не до смерти. Урок остальным. Если уж непременно хочешь свихнуться, поддавшись обстановке, и впрямь к здравым мыслям не располагающей, – дело твое, но сходи с ума тихо и другим не мешай. Шиза – дело личное, интимное, а кто думает иначе, тем вскоре займется костоправ.

Ума не приложу: как Марек Заглоба ухитрился не свихнуться тут за шесть лет? Хотя замечено, что он никогда не поднимается наверх, в башенке дежурного по базе его отроду не видели. Может, у него агорафобия?

Все равно я не продержусь столько времени. К счастью, и не понадобится...

Вот дурь: который день подряд просыпаюсь с мыслями о сумасшествии. Брр... Во-первых, мне еще рано. Во-вторых, просто не хочу. Имею право не хотеть, и сие право одобрено начальством. А хотеть – не одобрено.

Плевать шизе и на нехотение, и на одобрение. Равно как и наоборот, на хотение и неодобрение.

Или вот еще: повадились многие спать друг с дружкой, особенно старожилы. Как-то раньше этого не замечалось, а теперь сколько угодно. Сексатор же лучше! Используй его хоть соло, хоть хором – каждый дуди в свой инструмент. Чувствуй локоть товарища. Ан нет, им пресно, и не попеняешь без риска получить по морде – кто спит с комендантом, тот не указ, а неприятная диковина, вроде рогатого павиана. В кунсткамеру!