— Тогда чего он хотел?

— Он хотел писать. Хотел встречаться с девушками, развлекаться. Хотел нравиться другим. Хотел быть таким, как все. Хотел купить тебе новые туфли. Я, правда, советовал ему купить тебе шляпку.

— Шляпку?

— Мне нравится, когда девушки носят шляпки.

— Ты полный идиот, Исидор.

Они оба слышат шорох в стене — это крысы. «Хорошо бы они сожрали на завтрак полицьянта, — думает Ольга.

— Меня убивает, — говорит Ольга, — что я не понимаю, зачем он отправился к Шиппи. В газетах написали, будто у него нашли нож и пистолет. В детстве я защищала его от мальчишек; он даже палку не решался взять, чтобы от них отбиваться. Откуда у него взялись нож и пистолет? Ты ему дал?

— Ничего подобного! Ольга, они врут. Шиппи убил его просто потому, что он к нему пришел. Теперь они примутся арестовывать тех, кто им не нравится. Будут избавляться от всякой, по их мнению, шушеры. А те, кого они не тронут, будут им благодарны и с признательностью валяться у них в ногах.

— Когда вы ходили на лекции, на эти сборища, вы общались с настоящими анархистами? Они с вами разговаривали?

— Кого ты называешь настоящими анархистами? Богатые пьют нашу кровь. Полицьянт вошел сюда и рылся в твоих вещах, словно они ему принадлежат. Они умеют с нами разговаривать только с позиции силы. Люди раздражены. Теперь каждый анархист.

— Я — не анархистка. Люди, которые работают, не успевают злиться. У нормальных людей нет времени, чтобы стать анархистами.

— Я тоже не так давно был нормальным человеком. Не моя вина, что меня уволили. Не крал я никаких яиц. Они мне не нужны. Хеллер наврал про меня Эйхгрину. Я работал не хуже других, но разве это работа? Тупой унизительный труд! Почему я должен всю жизнь этим заниматься и еще радоваться?!

— Кто все эти люди? Я знакома с кем-нибудь из анархистов? Мистер Эйхгрин — анархист? А Каплан?

— Какой Каплан? Любовник твой, что ли?

— Нет.

— Я не знаю никакого Каплана. Кто он? Твой любовник?

— Дался тебе этот Каплан. Забудь. Исаак Любель — анархист?

— Если Исаак анархист, то Пиня тогда — Красная Эмма.

— Ты говорил с кем-нибудь из Эделыитадтовских? А Эмма Голдман с тобой говорила?

— Я, конечно, хорош собой, но не настолько, чтобы Эмма Голдман удостоила меня такой чести. И Эдельштадтовские ребята слишком уж задирают носы, такие все из себя умники.

— Я думала, он в то утро пошел на работу. Он мне так сказал. Поцеловал меня на прощание. Наврал. Ты мне тоже врешь, Исидор?

— Я?!

— Да, ты.

— Нет.

— Все развалилось. Я вообще ничего не понимаю. Я чувствую себя мертвой.

— Так не бывает. Если ты что-то чувствуешь, значит, жива. Я это чувствую. Мертвые не бывают такими теплыми.

— Нет, Исидор. Я умерла. А ты не хочешь сказать мне правду. Говоришь, всю ночь играл в карты? Думаешь, я тебе верю?!

Он молчит. Придвигается поближе и утыкается носом в Ольгино плечо. Она ощущает его теплое дыхание на шее.

— Исидор, — говорит она. — Что же нам делать?

— Не знаю, — отвечает он. — Давай спать, утро вечера мудренее.

— Я не могу уснуть.

— Постарайся.

— Исаак Люб ель умирает, — говорит Ольга.

— Знаю, — откликается Исидор. — Я слышал, как причитала Пиня.

— Что нам делать?

Исидор молчит, только вздыхает и чмокает губами. К запаху дерьма примешивается кислый запах пота. Ольга прижимает его к себе.

— Если ты меня хочешь, то так и скажи, — шепчет Исидор.

— Какой же ты все-таки дурак, — говорит Ольга.

Лазарь, в каком-то тряпье, идет Ольге навстречу; он беззастенчиво ухмыляется, словно франт в своем лучшем костюме, спешащий на свидание. Из дырок в носках торчат, нет, не пальцы, а куриные яйца. Поравнявшись с ней, Лазарь игриво поднимает бровь и говорит: „Ни царя, ни короля, ни президента, ни полиции, ни домовладельца, а вот тебя я люблю“. Ольга видит, как он плывет на спине по огромному, с озеро, полю желтых подсолнечников; так он когда-то переплывал Днестр. На берегу стоит голый Исидор с восставшим членом, собираясь нырнуть, а снизу, из моря цветов, его зовет Лазарь. Секунда — и Исидор летит камнем вниз, все дальше и дальше; она наблюдает за ним сверху; вот-вот он ударится о песчаное дно, потому что подсолнечники исчезли, и тут… Ольга просыпается — в дверь кто-то барабанит.

В комнате светло, но Ольга не может сообразить, который час. Удивляется, почему она не на работе, но никак не может вспомнить, где она работает; обводит взглядом комнату и ничего не узнает: какая-то лампа, нелепый комод, пара покрытых толстым слоем грязи ботинок с отломанными каблуками. Но тут Исидор заворочался во сне, и ее осеняет: это не Лазарь, кто-то чужой.

Стук в дверь становится все громче и настойчивее.

— Мисс Авербах, откройте.

Босиком по ледяному полу Ольга бросается к двери — пока ее не выломали, не добежав, несется обратно к кровати разбудить Исидора — к ней наконец-то вернулась память. Исидор, как сомнамбула, уселся на кровати: волосы взлохмачены, трет кулаками глаза. Ольга, не говоря ни слова, машет рукой, велит ему спрятаться под кровать, но он не двигается с места, сидит с застывшим на лице выражением идиотской невинности.

— Мисс Авербах, это Уильям П. Миллер из „Чикаго трибюн“, — доносится из-за двери низкий голос. Исидор наконец-то исчезает из виду, нырнув под кровать, а Ольга снова идет к двери и медленно, будто стараясь затормозить ход времени, ее открывает. Широко улыбаясь, в комнату входит Уильям П. Миллер, следом за ним — Хаммонд, фотограф из газеты, и небритый полицьянт.

— Доброе утро, мисс Авербах, — говорит Миллер. — Надеюсь, вы простите мою бесцеремонность.

Фотограф проходит к окну и сразу же приступает к установке камеры. Полицьянт обходит стол, поднимает вилку и бросает ее в железный тазик; вилка громко звякает. Затем он идет в спальню (сердце у Ольги замирает от ужаса), открывает шкаф, приподнимает платок, которым завешено зеркало, и смотрит на себя, ощупывая подбородок.

— Там ничего интересного нет, — говорит Ольга. — Вы вчера уже все перерыли.

Не потрудившись закрыть шкаф, полицьянт возвращается в первую комнату, подходит к Ольге. Она стоит, обхватив себя за плечи руками, выбившаяся прядь волос обвивает шею. Ольга щурится, глядя на Миллера, поскольку очки остались на полу около кровати, а под кроватью — Исидор. Полицьянт, тяжело дыша, как гончий пес, пару раз стучит по столу, словно проверяя, из настоящего ли он дерева. Уильям П. Миллер одет со вкусом: темный костюм, накрахмаленная белоснежная рубашка, синий галстук с еле заметными звездочками. Фотограф борется со штативом, грязно ругаясь себе под нос.