не видно солнца. Мне без разницы, какое во сне может быть освещение, главное, что пальцы снова на курках и затылок ублюдка на мушке.

Две пули покинули дуло медленно, как сонные черепахи. Я, нахмурившись, смотрел, как они летят то ли сквозь силовое поле, то ли желе.

Выстрелил ещё раз, но новые две пули вылетели с такой же «желейной» скоростью.

Чертыхаясь, бросил пистолеты и побежал сам. Едва обогнал пули и почти настиг Михаила — два шага и схвачу его за шиворот! — как «силовое жиле» убралось с пуль и они настигли меня самого.

Ощущая две прошедшей насквозь дыры в плечах и пару застрявших пуль в районе лопаток, упал на колени, потом лицом на асфальт. Руки не двигались, не мог даже молотить по полу, проклиная обстоятельства. Хватило сил лишь приподнять голову, наблюдая, как Михаил старший, теперь единственный, застыл, и скалиться острыми, как у акул зубами.

Этих зубов было не меньше сотни. Он улыбался улыбкой демона, гоготал, как не способен человек, затем просто повернулся и пошёл. Медленно, издеваясь. Он потерял до меня дело, игнорировал мою смерть.

Я лежал на асфальте, истекая кровью, и умирал не в силах подняться и тем более догнать. Он уходил, разбив в дребезги все мои представления о мщении на земле. Провидение слепо. Возможно, в аду ему будет хуже, но я-то об этом не узнаю. Я не увижу его содранной кожи, обглоданных костей, его конвульсий и судорог, я не услышу криков.

Я не знаю что там, за чертой. Никто не знает. Но здесь он живёт так, словно так и надо каждый день отправлять неугодных людей на тот свет, словно можно творить беспредел, и не нести наказания.

Суд на земле в моих глазах отсутствовал.

И я зарыдал. Горько, безнадёжно. Не знаю, слышала ли мои всхлипы вся камера, но во сне я рыдал навзрыд. Смотрел вслед уходящему злу и бессильно лил слёзы, понимая, что оно так и останется непокорённым.

Даже в понимании, что это сон, я не мог подняться, излечившись от выдуманных ран и в один момент оказаться с Колчиковым. Не мог увидеть страха в глазах и услышать хруст шеи. Перед этими возможностями словно стоял барьер. И возвело его не моё воображение, не какая-то часть меня.

Он на секунду остановился и помахал мне рукой. За его спиной выросла стена огня. Он не видел её, продолжая скалиться, махать мне рукой и шагая назад спиной, прямо в неё.

— Колчиков. — Прошептал ему я.

— Да? — Он услышал этот шёпот.

— Ты проиграл.

— По-моему, это ты лежишь на асфальте в луже крови. — Парировал он, не оборачиваясь к огню, продолжая делать черепашьи шаги в сторону костра своей инквизиции.

— Я просто отдыхаю от долгой дороги, а ты каждым шагом ведёшь себя к правосудию.

— Ты глуп. Я ухожу.

— Я ошибся! Провидение не слепо. Скоро ты это ощутишь. Совсем скоро.

— Жалкий глупый мальчишка, ты несёшь бред. Я в безопасности, а ты не дождёшься помощи.

— Не будь так уверен, Колчиков. Тот, кто закрыл глаза на собственные поступки, идёт не туда. Он не видит, куда идёт.

Он рассмеялся и повернулся к стене огня, шагнув в сторону нестерпимого жара по инерции.

И я услышал крик.

Его крик…

Проснулся, улыбаясь.

Теперь отлично понимал, что ночных кошмаров больше не будет. Этот гад своё получит. Провидение не дремлет. Всё в руках Творца.

До момента перевода во взрослую зону, я перечитал все священные книги, что нашлись в тюремной библиотеке.

Время много.

Часть третья: «Рыжий дьявол»

Глава 1 — Запахло весной -

Пять лет спустя.

Весна. Запах свободы пробивается из распахнутой настежь форточки. Зеки дуреют. Костяшки сбиты в кровь. Пахан намекает, что если в моей камере не появятся опущенные, могу подставиться и сам.

Одна подстава и не отмоешься. Уместна поговорка: «Не делай добра, не будешь злым». Я вроде как прерываю естественный ход вещей. Но мозги у меня на месте. «Естественного» здесь только изжога от баланды. Чёртова система.

Мне двадцать один год. Я терплю. Коснуться мужика для меня противоестественно, как бы ни рычал внутренний зверь. С благодарностью вспоминаю главный подарок пахана на день двадцатого рождения — снял проститутку и на четыре часа шепнул надзирателю перевести в отдельную камеру. Возможно, кто-то посчитает, что так лишаться девственности «западло», но проститутка это лучше, чем волосатый мужик, поголубевший поневоле.

А до тюрячки время как-то не было. Жизнь не по девкам бегать заставляла.

Потеряв девственность, проснулось желание. Но всё равно стою на своём — не будет в моей камере опущенных. Макать мужиков мордой в парашу — не для меня, хоть во снах образ Ростиславы всё зыбче и зыбче.

Время течёт, как бы ни убеждал себя и не придумывал возвышенных слов. Её семья не прислала посылки. Ни разу. Им бы самим выжить. А мне так даже проще. Если никогда ничего не получаешь с воли, ничего не ждёшь, не надеешься, значит — сердце не дрогнет. Я давно весь как железный. Очень помогает.

Хата у нас не блатная, хоть мне и приходиться иногда выполнять мелкие поручения для положенца зоны, подтверждая свой статус смотрящего за порядком в камере. Вразумлять я умею, но никогда не перегибаю палку. Может поэтому старый зэк с начальными, ещё гулаговскими понятиями жизни за решёткой, ещё не пустил под нож?

Не знаю. Об этом не задумываюсь. Просто стараюсь оставаться человеком и в нечеловеческих условиях. А это с каждым днём всё сложнее и сложнее. Не в одиночке же живу. В обществе. Если не хочешь прогибаться под общество, прогни само общество. Вот и воспитаю мужиков, что на десять, двадцать, тридцать лет старше.

Несмотря на строгость, в мою камеру просятся с переводом все те, кто сохранил в душе черту. Точнее, не переступил её. Или очень в этом раскаивается.

У каждого своя судьба. Но есть второй шанс…

Тяжёлый дротик прорезал воздух камеры, впился в восьмёрку на деревянной мишени. Старая, купленная ещё с самими дротиками, безнадёжно уничтожена за годы тренировок и восстановлению не подлежит. Пришлось приспособить под мишень обломок стола, что пострадал в результате спровоцированной подстрекателями драки. Меня постоянно проверяют на прочность и нет-нет, да и засылают в камеру мужичка, который вроде бы ни то, ни сё — тихий и спокойный, а шепчет, намекает, и один за одним, другие мужики начинают косо поглядывать на подстрекателя.

Он шепчет что-нибудь сучье, такова сук порода.