что могу зимний день обратить в летний. Могу горы свернуть, могу неба коснуться рукой.

Она улыбнулась. Я не знаю, могла ли она до этого мимически хоть что-то выражать, но — о, небо! — она улыбнулась.

Эта улыбка осветила серую квартиру. Эта улыбка зажгла внутренний свет и указала дальнейший жизненный путь.

Теперь я знаю куда идти и ради чего.

Теперь жив не одной мести ради.

— Игорь, берегись! — Сорвалось с её уст.

Её слова потрескались и рассыпались осколками на дно души.

Я нырнул в тёмный омут.

* * *

Облако боли пульсировало в затылке. Шишка от удара рукоятью растеклась по всей голове, превратившись в один сплошной синяк. Картины перед глазами плыли, исчезали, двоились, наползал туман, крадя сознание, как ночной вор, мелькали лица. В голове звучали странные звуки.

Как узнал почти десять лет спустя, отец Жанны и Ростиславы не сдавал меня Колчикову. Бригада отмороженных секьюрити перехватила его на выходе из магазина, и домой главе семейства пришлось идти с дулом у виска. А я был так захвачен Ростиславой, что не слышал шаги в коридоре, пока они не оказались за спиной, и рукоять не припечатала на затылке клеймо, что перевернуло в ближайшие годы представление о жизни в целом.

Но пистолет отморозки не нашли, а позже и полиция. Отец Ростиславы догадался избавиться от него до обыска. Нашёл раньше. Это порядком скосило срок. Спасибо хоть за это.

Ростислава, жизнь свела нас вместе на мгновение, чтобы тут же оторвать друг от друга. Оторвать с мясом, чтобы оба кровоточили, зализывая раны. Я не успел сходить на крышу, взять ключ и отдать вашей семье половину средств на нормальную жизнь. Я не успел встретить Колчикова Старшего и трижды нажать на курок.

Он успел раньше. Не желая признать долг по древней вире — око за око, зуб за зуб — Михаил решил, что сам жертва и страдать может только мир вокруг, но никак не он сам.

Творец, во имя всего святого, накажи этого человека! Если не моей рукой, то рукой Провидения. Где твои ангелы мести? Почему они все по мою душу? Я что, проклят?

Ростислава, я никогда не забуду этого мига встречи. Пусть и очнулся совсем в другом мире, но часть меня по-прежнему там, с тобой. И будь я действительно проклят, если ты не станцуешь на нашей свадьбе.

Я же чувствовал… Я видел в твоих глазах, что любовь вспыхнула с обоих сторон. Ростислава…

Удар дубинкой по рёбрам. Пинок в почку.

Рефлекторно перевернулся на спину, сберегая не прикрытые рёбрами органы. Пинок в печень, тут же дубинкой по руке. Тяжёлый зимний ботинок пропорол скулу, оставил отпечаток на лбу.

Я едва не сломал палец, сберегая руками зубы. Пресс принял удар в живот. Хорошо, что прокачан, а то вывернуло бы наизнанку далёким гостиничным завтраком.

Когда он был? Сколько прошло времени?

— Хватит с него, пусть оклемается, — раздалось где-то над ухом, и в лицо полилась вода.

Закашлялся, разбитые, сухие губы защипало. Послышался лязг двери, довольное гоготание и отдалённый гул шагов. Чёрт возьми, неужели небом в клетку расчертили всю дальнейшую жизнь? Где я? В тюрячке? СИЗО? Колчиков, издеваясь, сдал ментам? Зачем? Почему сам не убил?

— Эко его демократизатором [13] оприходовали.

Чьи-то руки помогли подняться с холодного пола, подтащили до лежака.

— Не сдавайся, брателло. Суки поломать хотят. Повесить на тебя всех глухарей [14].

Тошнило. Тело корёжило от боли. Глаза резало, словно насыпали опилок или песка. Хотелось умереть.

— Вакса [15], чё ты с ним возишься? Малявы [16] не было. Кто его знает? Смотри не зафоршмачься [17], ермолай [18].

— Седой, кажись малява. — Послышался тот же голос.

Другой мир. Долго ничего не было слышно. Я уже потихоньку пытался открыть глаза, разглядывая серый потолок с двумя лампочками. Это не одна двоилась, их действительно было две, так как камера, хата «по блатному», была довольна большая.

— Вот так фикус [19], — послышался присвист. — Мокрушник с видом, на пожизненное. Если все вагоны [20] прикрепят, зону мамой назовёт. Хмырь, Босой, помогите умыться пацану. Елдаш [21], чифирни [22].

Меня приподняли и потащили к умывальнику, зажурчала вода. Придерживали, пока едва не выл, смывая кровь с лица. Потом те же руки дотащили до лежака и положили на матрас. Чуть спустя, кто-то приподнял голову и напоил заваркой. Разбитые губы запеклись коркой.

Едва кружку убрали, я снова отрубился.

* * *

— Чудинов! На выход! — Я слышал и не слышал. Голова по-прежнему плыла, и зрение отказывалось фокусировать картину мира. В череп прилетело либо при транспортировке, либо при «допросах». Удар перед Ростиславой был не единственный.

Надзиратель устал ждать, вместе с напарником схватили под руки и потащили в коридор, на ходу прикладывая меня о стены и решётки. Вели к следователю, заковав в наручники, что как я знал, на зоне зовутся «браслетами».

На зоне мне предстояло учить новый язык и новые правила. Всё, что было на воле, здесь исказится. Снова проверка на прочность.

— Чудинов! Какая встреча! — Воскликнула светловолосая следователь в строгом, синем пиджаке с погонами. Лейтенант. Встретила, как старого знакомого, играя из себя положительную до мозга костей. Но наручники снять канвою не приказала.

Было много ничего не значащих, путанных слов, предложений, просьб, уговоров, угроз. Меня кололи, как дрова топор. Лучше бы били, чем все эти игры в умности, когда голова после явного сотрясения мозга варит едва ли на треть.

— Чудинов, так ты будешь сотрудничать со следственными органами?

— С внешними? — Зачем-то спросил я, понимая, что где-то в глубине есть то, что никогда не сломать.

— С внутренними, — поправила следователь.

— С внутренними не буду. Отбиты, — уныло пожал плечами я.

— Значит, не будешь сотрудничать? — Она приподнялась и нависла надо мной, как гора.

— Вы не могли задать этот вопрос мне до того, как избивать? — Хотелось увести разговор в сторону и выиграть время, понять, что от меня хотят и почему грозит пожизненное? Что у них на меня есть?

— Ты ошибся, мальчик. Никто тебя не бил. Ты упал, — снова поправила следователь, прикуривая сигарету.

— При транспортировке? Неоднократно?

— Быстро схватываешь.

— А я могу подумать?

— Сколько угодно. Время у тебя до суда в неограниченном количестве. Знаешь, некоторые суда тянуться десятилетиями…

Десять лет? Нет, десять лет нельзя. И пожизненно нельзя, я должен ещё сделать две вещи: закопать Колчикова и ещё раз взглянуть в глаза Ростиславе.