3

Ицхак не вернулся к Менахему. Он пошел в Рабочий клуб послушать лекцию Фалка Шпалталдера о рассказах Переца[35]. А когда кончилась лекция и завершились споры, уже наступила полночь. Уступил ему незнакомый бондарь свое место на куче ячменя в погребе одного из крестьян в Петах-Тикве, а сам ушел к кому-то, потому что на двоих не хватало там места.

Но прежде чем привел его бондарь в свою «спальню», они зашли в столовую выпить стакан чая. Сидело там несколько наших товарищей, и они ели, и пили, и спорили друг с другом по поводу лекции Шпалталдера и по поводу самого Переца. Слово за слово, подошли они к теме языка в стране. Но были среди них те, что не принимали участия в споре, поскольку уже взяли себе за правило в Эрец Исраэль говорить только на иврите и строго следили за своими словами, дабы не вышло из их уст слово на другом языке. Особенно отличался этим Герцель Спивак, он же Нафтали Замир, тот, что утонул в скором времени в озере Кинерет: он заметил тонущего араба и бросился спасать его. Нафтали Замир был знатоком в сокровищнице языка, писал на нем небольшие песенки и сочинял к ним музыку, а под настроение говорил стихами. Он не был на лекции Шпалталдера, так как ненавидел его всеми силами души за то, что тот считал нашу любовь к земле устаревшим явлением. Почему Шпалталдер так считал? Потому что в большинстве передовых стран жители оставляют землю и уходят в города. И точно так же нашу преданность ивриту Шпалталдер считал ненужной. Говорил Шпалталдер: «В то время как крупные газеты выходят на идише, великая литература возникает на нем, писатели и журналисты кормятся им, вы хотите заменить его мертвым языком». Однако мы оказали ему честь, потому что мы великодушны и мы позволяем нашим противникам больше, чем любящим нас.

Вошел Шпалталдер с большим шумом, и швырнул шляпу на стол, и взъерошил свою шевелюру:

— Друзья, я голоден, как собака! Найдется тут что-нибудь поесть?

Увидел, что все увлечены спором и никто не спешит принести ему чего-нибудь поесть. Сказал им:

— К чему нам словопрение такое?

Ответил Нафтали:

— Да, лучше пусть принесут ему недожаренное или переваренное жаркое.

— И что же еще принесут мне?

— Козленка в материнском молоке.

— Но ведь на это в Торе запрет!

— У такого человека, как ты, перед Торой пиетет?

— Рифмы твои перекатываются, как помет.

— Дорогой господин, зевни пошире, и я наполню ими твой рот.

Спросил один из присутствующих:

— Кто знает слово, для которого рифмы не видно?

Ответил Нафтали:

— А тот, кто — не знает, пусть ему будет стыдно.

Сказал один:

— Я знаю одно слово такое, например, Фалк Шпалталдер.

Ухмыльнулся Нафтали:

— Пусть причешут ему голову и жопандер.

Сказал Шпалталдер:

— Твоя рифма — не рифма, дорогой Нафтали.

Ответил Нафтали:

— Если правда — твоя, то к чему все мои труды?

— Потому что слова такого нет.

— Ну так что ж, теперь оно выйдет в свет.

— Однако это слово по правилам грамматики так нельзя писать.

— Ага! Господин Жопандер и Шпалталдер уже пошли плясать!

— Рифму получше к имени моему ты не мог сочинить?

— От любой рифмы к твоему имени может стошнить.

— Ну а ты, господин имярек, как зовут тебя?

— Ой! Из-за грехов своих забыл я, как нарекли меня.

Спросил тут один:

— А допустим, ангел смерти тебя вопрошает?

Засмеялся Нафтали:

— Отвечу, что мертвые ничего не знают.

Сказал Шпалталдер:

— Поесть мне чего-нибудь дайте!

Подхватил Нафтали:

— Или падаль, или трефное ему подайте!

— Закрой свой рот, юнец! Чтобы я не слышал больше твои слова!

— Не я, а ты замолчи сперва.

Сказал Шпалталдер:

— Видели вы такого? Он не умеет вести себя!

Ответил Нафтали:

— Как ты поступил с Перецом, так поступил с тобой я.

Как бы то ни было, принесли Шпалталдеру мясо и вино; вмиг покончил он со всем, что стояло перед ним, и приказал принести ему еще, ведь он был ужасно голоден; с того момента, как он поднялся на трибуну, не было у него ни крошки во рту, и живот его гудел, как барабан. Постучал он вилкой по тарелке, поторапливая официантку, и сказал: «Оттого, что евреи привыкли ожидать прихода Мессии, приучили они себя всюду ждать. Но я хочу получить свою порцию немедленно». Пока его собеседники наслаждались его мудростью, взглянул он на Нафтали. Сказал ему: «Теперь готов я забавляться твоими рифмами». Спрятал Нафтали свою злость в глубине сердца и принялся читать Шпалталдеру:

Доставь мне, Боже, прошу тебя, радость,

Наполни мне глотку мясом, хоть малость.

Дайте поесть мне, ради Бога,

Человеку, что говорит так много.

Не поминай мне про Переца речь,

Нелегко от греха себя уберечь.

А если слова мои так жутки,

Что ты не в силах их перенесть,

Вспомни про мой пустой желудок,

Который все время просит есть.

А если не хочешь меня слушать, то спорим!

Я буду говорить о Менделе Мойхер Сфорим.

И направлю огонь своих речей

На Шолом-Алейхема, Шалома Аша[36]и их друзей.

Менахем ждал своего гостя. Гудел самовар, а он стоял и учился до рассвета. А когда наступило утро, не пошел спать, потому что никогда в жизни не касался головой подушки днем. И так как не было у него работы вне дома, учился весь день и закончил трактат из Гемары. А так как другого трактата не было у него, вернулся к началу, говоря при этом: слова эти имеют отношение ко всем временам и к любому периоду в жизни человека, и иногда ты почувствуешь на сто первый раз то, что не почувствовал в предыдущие сто раз. И он пожалел тех, кто работает сейчас в поле и не понимает, до чего же хороша Гемара для тех, кто ее учит.

1

Назавтра встал Ицхак рано утром и поехал в Яффу. Вышло так, что в том же дилижансе, где сидел он, сидела Пнина. Глаза их встретились, но было похоже, что взгляд ее недобр. На самом деле не было в сердце Пнины ничего против него, как не было в ее сердце ничего против любого человека в мире, просто огорчение, проглядывающее в ее глазах, делало ее взгляд тяжелым. Ведь она отправилась в Эйн-Ганим, потому что хотела вырваться из шумного города, и вдохнуть запах земли, и повидать свою лучшую подругу. Вырвалась она из Яффы, и вдохнула запах земли, и увиделась со своей подругой, а в итоге — возвращается она в Яффу, а ее подруга намерена вернуться в галут. Что сказала ей подруга? Заповедь для каждого человека — приехать в Эрец Исраэль, да, а вот погубить все свои годы здесь — нет такой заповеди от Бога. Думает Пнина, теперь, когда моя подруга собирается возвратиться за границу, должна я удвоить свои силы, но что такое — я и что такое — мои силы, даже помноженные на сто? И разве оттого, что я работала на сборе цветков герани или на сборе апельсинов, вправе я считать, что сделала что-то? И вновь промелькнула в ее прекрасных черных глазах боль, боль еврейской женщины, желающей делать как можно больше добра, но не хватает у нее на все рук. Почувствовал Ицхак, что взгляд ее стал мягче и заговорил с ней. О чем он говорил и о чем не говорил! Об Эйн-Ганим и о его жителях, о Петах-Тикве и о ее Рабочем клубе; о тех наших товарищах, кого не устраивают поселения, основанные на деньги, собранные сионистским руководством — в любом учреждении, не созданном силами самих рабочих, они видят следы «халуки», от которой настоящий рабочий должен держаться как можно дальше. И когда рассказал Ицхак Пнине обо всем, что видел и слышал с того самого момента, как вышел из Яффы, захотелось ему пересказать ей немного из речей Менахема, но почувствовал он, что онемел у него язык, и тогда он замолк. Замолчав, он погрузился в размышления обо всем сказанном, пока не прибыли они в Яффу.