– Но это же больше не вопрос возраста?

– Это может быть вопросом возраста.

– Слишком поздно возвращаться и становиться такой, как была.

– Почему?

– Потому что я все сожгла. – В глазах Ченнинг мелькнула искорка. – Всех этих плюшевых зверюшек, все эти плакатики и розовенькие простынки, фотки, книжки и записочки от маленьких мальчиков! Я сожгла их в саду, устроила огромный, просто офигенский костер, который чуть не перекинулся на все остальное.

Она откинула капюшон, открывая вишневую кожу и опаленные на кончиках волосы.

– Сад загорелся, два дерева.

– Зачем ты это сделала?

Прозвучало это мягко, но у Элизабет упало сердце.

– Отец пытался меня остановить. Но я убежала, как только его увидела. По-моему, он поранился, перелезая через ограду. Что-то орал… разозлился, наверное. Но как бы там ни было, домой мне нельзя. – Вызов в глазах девушки сменился отчаянием. – Скажите мне уходить, и больше в жизни меня не увидите. Я сожгу весь мир. Клянусь!

Элизабет налила себе выпить и заговорила, повернувшись спиной:

– Твои родители должны знать, что с тобой всё в порядке. Отправь эсэмэску, по крайней мере. Сообщи, что ты в безопасности.

– Значит, вы разрешаете мне остаться?

Обернувшись, Элизабет криво улыбнулась.

– Не могу же я позволить тебе спалить весь мир.

– А можно мне тоже? – Ченнинг показала на стакан. – Раз уж дело не в возрасте…

Элизабет налила на палец во второй стакан и молча вручила Ченнинг. Та опрокинула его одним глотком, слегка поперхнувшись.

– Я видела тут ванну…

Она не договорила, и Элизабет ткнула рукой вглубь коридора.

– Полотенца в шкафчике.

Проследив, как Ченнинг уходит по коридору, она налила себе еще, выключила свет и осталась сидеть в темноте. Дважды принимался вибрировать ее мобильник, и дважды она давала ему переключиться на голосовую почту. Ей не хотелось разговаривать ни с Бекеттом, ни с Дайером, ни с кем-то из репортеров, которые уже успели раздобыть ее номер.

Еще час Элизабет сидела, прикладываясь к стакану и стараясь держать себя в руках. А когда наконец встала, ванная была пуста, а дверь гостевой комнаты закрыта. Лиз прислушалась, но не услышала ничего, кроме потрескиваний и поскрипываний старого дома, все глубже проваливающегося в землю. Однако все-таки проверила замки. Двери. Окна. Зайдя в ванную, заперла на задвижку и эту дверь, а потом сняла рубашку и изучила жуткие тонкие порезы на руках. Они полностью охватывали запястья и в некоторых местах были глубже, чем в остальных. Красные линии, частично покрывшиеся засохшими корками. Воспоминания. Кошмары.

– Прошлое в прошлом…

Сняв остальную одежду, Элизабет наполнила ванну. Да, она скрывала правду, но на то были свои причины. Это должно было бы ее немного приободрить, но «причина» – это всего лишь слово.

Такое же слово, как слово «семья».

Или «вера», или «закон», или «правосудие».

Она опустилась в ванну, поскольку казалось, что горячая вода должна помочь. Согреть ее мысли, сделать невесомой. Этим вода и вправду хороша, но природа воды в том, чтобы подниматься, опадать и подниматься вновь – вот ее назначение, так что когда Элизабет прикрыла глаза, окружающий мир исчез, и она ощутила это опять: тот подвал вокруг себя, словно пальцы, сомкнувшиеся на горле…

* * *

Мужчина душил ее, обхватив одной рукой за шею и крепко удерживая другой рукой за запястье, отбросив ее руку с пистолетом к стене. Ченнинг, которая сломанной куклой валялась на полу, вскрикнула, когда пистолет подскочил на бетоне трижды, четырежды, а потом отлетел куда-то в темноту.

Когда Элизабет почувствовала, как пистолет вылетает из руки, то попыталась повернуться.

Кто он?

Кто, мля…

Она лишь поняла, что он здоровенный и немытый, но не более. Он был рукой, сомкнувшейся у нее на шее, царапаньем щетины, когда он прижимался плотнее, и сгущающейся чернотой. Она топала ногой, силясь попасть в подъем ноги, в голень. Попыталась ударить назад головой, но контакт был маленьким и слабым.

– Ш-ш…

Дыхание попадало ей в ухо, но она уже теряла сознание. Кровь не проходила в мозг, застряла на полпути. Веки сжались.

Скрюченными пальцами она ухватила его за руки, и в темноте возникло какое-то движение – второй мужчина, широкоплечий и ссутулившийся. Ченнинг тоже его увидела, заскребла ногами по глубоко въевшейся грязи пола, отползла к стене, уперлась в нее спиной.

Ченнинг…

Из горла не вырвалось ни звука. Элизабет видела свою собственную руку, пальцы на которой раздвоились, когда перед глазами все стало размываться.

Ченнинг…

Второй мужчина запустил скрюченные пальцы в волосы девушки и потащил ее по полу куда-то во тьму другой комнаты.

Где пистолет?

Элизабет повалили на колени, и она увидела высокие кроссовки и грязные джинсы, место, где ее пальцы размазали по полу жидкую грязь. Он всем своим весом навалился ей на спину, пихая вперед, пихая вниз. Жесткая щетина мазнула по шее, и то же дыхание лизнуло ухо.

– Ш-ш-ш…

На сей раз это было дольше.

А потом медленно потухло.

И сразу чернота.

* * *

В дзюдо это называется «кровяным удушением» или же «усыпляющим захватом». Копы именуют это сдавливанием боковых сосудов шеи. Но название не имеет значения. А вот назначение и цель имеют. Одновременное сдавливание сонной артерии и яремной вены способно привести взрослого человека в бессознательное состояние буквально за считаные секунды. Делай это правильно, и особая сила не нужна. Делай это неправильно, и либо ничего не выйдет, либо кто-то расстанется с жизнью. Нужно знать, что делаешь, чтобы правильно это делать.

Титус Монро явно знал, что делает.

Элизабет уже в миллионный раз проигрывала это в голове: как это началось и чем закончилось, все эти минуты в промежутке. Ченнинг уже поднялась с матраса, и они пятились к выходу – горячая и влажная рука девушки переплелась пальцами с рукой Элизабет. Та не сводила дуло пистолета с дальних глубин подвала. Она открыла бы огонь, если б понадобилось, но дверной проем был пуст, а подвал за ним – тих и неподвижен. Они сумели сделать всего три шага, прежде чем девушка споткнулась и упала, но все обошлось. Элизабет так и не опустила ствол, а до тамбура перед выходом оставалось каких-то десять футов. Здесь было несколько закрытых дверей, несколько ступенек, но они их успешно преодолели бы.

Элизабет так и не услышала, как за спиной у нее открылась дверь, вообще ничего не услышала – лишь почувствовала, как метнувшаяся из полутьмы рука железным обручем обхватила шею, его пальцы у себя на запястье. Ощутила его целиком, стала вырываться и потерпела неудачу; провалилась в черноту, а очнулась примотанная проволокой к матрасу. Одежда была с нее сорвана, а рот плотно зажат. Его язык ползал у нее под ухом, по шее, и она стала вырываться, как вырывалось бы животное, придушенно визжа из-под его потной руки, а красная свеча все горела, и его пальцы все бегали у нее по коже. Он собирался изнасиловать ее, а может, и убить. Но даже отчаянно пытаясь вырваться, Элизабет чувствовала себя так, будто куда-то падает, его грубые прикосновения вдруг стали невесомыми и пропали, свет свечи дважды мигнул и погас. Она услышала голос, который был ее собственным, но гораздо моложе.