При обследовании полковой кассы обнаружилась недостача в 12000 рублей, которые Зорич «издержал на частную потребу», из-за чего офицеры и нижние чины остались без жалованья. В донесении также было написано, что Зорич «употреблял нижних чинов и казённых лошадей для возведения собственных построек» — этим нас не удивишь: и советские, и теперешние генералы очень часто так поступают. Удивительно другое, Зорич, хоть и разобрался с казёнными деньгами и выплатил всё сполна, по приказанию императора вынужден был уйти в отставку и был фактически сослан в Шклов.

Это случилось в 1798 году. Жизнь в Шклове теперь была безрадостной. На беду, через год случился пожар в училище. Это совсем доконало Семёна Гавриловича. Вскоре он умер. А училище его перевели из Шклова в Москву, и на его базе был основан 1-й Московский кадетский корпус.

Все биографы Екатерины со злой насмешкой пересказывают разговор её с Николаем Салтыковым по поводу Платона Зубова. Салтыков заметил, что выбор этого мальчика в фавориты не соответствует возрасту государыни (ей тогда было 60 лет). Екатерина, не смутившись, ответила: «Ну и что же! Я оказываю услугу государству, воспитывая даровитых молодых людей». Кому-то этот ответ покажется просто неприличным, а ведь в чём-то Екатерина была права. С «воспитанием» Платона Зубова у неё не получилось, но что касается Потёмкина, Завадовского и даже скандалиста Семёна Зорича, тут всё сошлось с ответом. За одиннадцать месяцев общения с императрицей Зорич полюбил искусство, живопись, проникся её идеями относительно воспитания молодёжи, и мы, потомки, уже не можем сказать, что он был просто игрушкой «случая», памятью Зоричу будет первый кадетский корпус.

Ещё тёплое после Зорича место занял двадцатичетырёхлетний смоленский дворянин и капитан кирасирского полка Иван Николаевич Римский-Корсаков. Он происходил из знатного, но обедневшего рода. Его дальний предок из рода Сигизмунда — Корсак — приехал служить в Россию ещё при великом князе Василии Дмитриевиче, сыне Дмитрия Донского. При царе Фёдоре Алексеевиче Корсаки добились приставки к своей фамилии (их всё время путали с Корсаковыми) и стали прозываться Римскими-Корсаковыми. Батюшка Ивана Николаевича проживал в Смоленской губернии (родине Потёмкина!) и дал сыну домашнее образование, считай — никакое: читать-писать умеет — и хорошо. В юном возрасте он был определён в лейб-гвардии конный полк сержантом, со временем его перевели в кирасирский полк, с которым он принимал участие в Польской кампании 1768–1772 годов. Затем честно нёс службу в мирное время, дослужился до капитана.

Рассказывая о сложном пути, который обычно проходил будущий фаворит к покоям императрицы, я первой «экзаменующей» назвала госпожу Перекусихину, что в корне неверно. Первым был как раз Потёмкин. Бравый капитан попался ему на глаза, и это решило дело. С точки зрения светлейшего князя, Корсаков подходил на вакантное место по всем параметрам: красив, строен, язык подвешен хорошо, не просто необразован, но дремуч и к тому же легкомыслен, то есть совершенно неопасен.

Екатерине нужен был новый флигель-адъютант. Потёмкин предложил четырёх офицеров на выбор, и 1 июня 1778 года Корсак вошёл в должность. За малое время он был пожалован в действительные камергеры, вскоре он уже генерал-майор, затем генерал-лейтенант, а грудь его украшает польский орден Белого Орла, которым наградил его король Станислав Понятовский по просьбе императрицы.

Иван Николаевич не был дурным человеком, и способностями его природа не обидела — он играл на скрипке, вообще был очень музыкален (Н.А. Римский-Корсаков приходится ему внучатым племянником) и замечательно пел. Екатерина рассказывала о его вокале с восторгом. Поскольку из её же собственного признания известно, что ей-то как раз медведь на ухо наступил, не очень понятны её замечания об этом достоинстве возлюбленного. Известен анекдот: Екатерина нахваливала Корсакова Орлову: ах, какой голос — прямо соловей, на что Орлов заметил мрачно: соловьи поют только до Петрова дня. Этот соловей пел подольше — целых полтора года.

По счастью (а то вообще бы нечего о нём было писать), сохранилось письмо Екатерины к Гримму, где она даёт характеристику Корсакову. Видимо, в своём послании к Екатерине французский корреспондент назвал её увлечение «прихотью», и она даёт ему ответ, который так и дышит юношеским задором: «Прихоть? Знаете ли вы, что эти слова вовсе не подходят, когда речь идёт о Пирре, царе Эпирском, который приводит в смущение всех художников и отчаяние скульпторов? Не прихоть, милостивый государь, а восхищение, восторг перед несравненным творением природы. Произведение рук человеческих падают и разбиваются, как идолы, перед этим перлом создания Творца, образом и подобием Великого! Никогда Пирр не делал жеста или движения, которое не было бы полно благородства и грации. Он сияет, как солнце, и разливает свой блеск вокруг себя. В нём нет ничего изнеженного; он мужественен и именно таков, каким бы вы хотели, чтобы он был; одним словом, это Пирр, царь Эпирский. Всё в нём гармонично; нет ничего, что бы выделялось; такое впечатление производят дары природы, особенные в своей красоте; искусство тут ни при чём; о манерности говорить не приходится». Батюшки… какие сравнения! Словно роль царя Пирра у нас исполняет сам Нижинский вкупе с Карузо!

Моё поколение было лишено гимназического образования — ни греческого, ни латыни, поэтому, чтобы «обновить» знания о Пирре Эпирском, я полезла в энциклопедию Брокгауза и Эфрона. Вот он — Пирр, царь эпиротов (319–272 до н. э.), знаменит тем, что всю жизнь боролся за трон, много воевал, первым из греков напал на Рим и одержал крупные победы, имел собственный флот, властвовал над Сицилией и т. д. И ни слова о его несравненной красоте. Почему Екатерина уверена, что древнегреческий царь «никогда не делала жеста или движения, которое не было бы полно благородства и грации»? Хотя это можно списать на мою неграмотность.

Вопрос в другом: кто назвал Корсакова Пирром — двор в насмешку или самой императрице вдруг вспомнилось красивое имя? Но известно, что Екатерина была очень привязана к Корсакову, баловала его подарками, заказала для него копию со своего портрета работы Эриксона, считала его не только своим любовником, но и другом. Всё прекратилось вмиг. 1 октября 1779 года (даже точная дата известна, а может быть, измыслена поздними исследователями) Екатерина застала своего фаворита в недвусмысленной позе со своей подругой и наперсницей — Прасковьей Брюс. И Корсаков, и госпожа Брюс были немедленно удалены от двора. Императрица была в большом гневе, но остыла и пожаловала Корсакову дом на Дворцовой набережной (выкупила у Васильчикова), имение в Могилёвской губернии, 6000 душ крестьян, 200000 рублей, множество бриллиантов и драгоценностей, как писали, на сумму до 400000 рублей.

Ещё один анекдот: переехав в новый дом, Корсаков принялся его обустраивать по образцу дворцовых покоев императрицы и, в частности, завёл библиотеку. Шкафы уже были, а книги следовало купить. Продавец осведомился с почтением: какие их сиятельство хочет иметь книги и на каких языках? Корсаков ответил — книги могут быть любыми, главное, чтобы внизу были большие, а вверху маленькие, как у их величества.