Она проговорила, тяжело дыша:

— Вы меня губите, Уилфрид. Вам это безразлично?

Она начинала ему надоедать. Он видел, что рука ее на ручке двери дрожит, и пробормотал смущенно:

— Вы вольны поступать, как вам вздумается, Кароль. Я не имею права давить на вас. Я вам объяснил, что должно случиться и что случится. Вот и все.

— Вы делаете глупость. Огромную глупость.

— Возможно. И меня очень удручает, что это коснется вас. Но не говорите, будто я думаю только о себе. Я думаю о моем сыне и о своей матери. Простите, что они для меня важнее, чем вы.

— Вы их больше не увидите.

— Нет, увижу, когда-нибудь.

— Они поверят…

— Это единственные люди, которые поверят мне. Но, даже если не поверят, тогда, во всяком случае, им не придется приходить ко мне в тюрьму на свидания. Отовсюду, где бы я ни был, я буду писать в газеты, прокурору. Я им объясню, что я испугался. Испугался несправедливости правосудия. Может быть, меня поймут.

Она отпустила ручку дверцы.

— Это ужасно Уилфрид, ужасно беспокоиться о себе, когда он только что умер.

— Я знаю, Кароль. Он говорит: «Такова смерть», а мы говорим: «Такова жизнь». Если бы он оказался на нашем месте, вряд ли он думал бы о другом. Такому поведению, без сомнения, недостает благородства, но это так.

Она обреченно вздохнула:

— Я не знаю, куда идти.

— Вы не обязаны следовать за мной. Ваш паспорт здесь, в отеле?

— Нет.

— Мой тоже. Если б он был со мной, я уже этой ночью уехал бы за границу. Что вы решили?

— Увезите меня.

Она сжала его руку:

— Я не хочу оставаться одна. Я не хочу возвращаться туда одна. Я сойду с ума, если вернусь одна в этот отель.

Он почувствовал, что она так напугана, что готова броситься за ним куда угодно, а потом в один прекрасный день очнуться. Кароль все еще цеплялась за соломинку:

— Вы правда напишете в газеты и прокурору?

— Непременно.

— Может быть, вы и правы. Ни за что на свете не хотела бы я присутствовать на похоронах Норберта в качестве подозреваемой в чем бы то ни было.

Внезапно у нее вырвался крик ужаса:

— А если его похоронят прямо сейчас?

— Нет. Они будут держать его в больнице. Они очень долго могут его держать. Вплоть до конца расследования.

Кароль закрыла глаза. Ее лицо, обрамленное светлыми волосами, казалось зеленоватым.

— Поедем, Уилфрид, поедем.

Лично он не боялся одиночества. Вот уже много лет, как он привык к нему и даже довольно уютно чувствовал себя в этом положении. Уилфрид почувствовал досаду. Надо было уехать, не говоря ни слова о своих опасениях этой женщине. Конечно, его поведение назвали бы подлостью. Но, если бы мужчины могли гордиться буквально всеми своими поступками, на дорогах было бы не продохнуть от непонятных существ с выпяченной от гордости грудью.

Он все не спешил трогаться с места и процедил сквозь зубы:

— Кароль, вы еще можете передумать. Возможно, что я ошибаюсь, и все закончится благополучно. Так бывает.

— Нет, Уилфрид.

Она еще сильнее сжала его руку.

— Не оставляйте меня. Нужно быстрее уехать. Я не могу вернуться в эту комнату.

Он повернул ключ зажигания. Ничего не зная о наследстве, он нажал на кнопку, которая убивает китайского мандарина.

«Мерседес» мчался в кромешной темноте. Кароль, совершенно измотанная, временами погружалась в короткое дремотное забытье. И этот отрывистый сон раздражал Уилфрида. Она уже забыла Норберта. На те несколько минут, когда голова ее свешивалась на грудь, Норберт уходил из ее мыслей, Норберт страдал от забвения. Тогда Уилфрид слишком резко выкручивал руль на поворотах, стараясь таким образом разбудить свою попутчицу. Сознание возвращалось к ней, взгляд блуждал во мраке, вновь оживали боль и мысли о Норберте.

— Кароль, я прошу вас стать моей женой.

— Норберт, милый, почему?

— Потому что.

— Это не слишком серьезная причина.

— Да. Я хотел бы сделать вас счастливой.

— Но я счастлива!

Он не знал, что еще сказать. Тогда она согласилась. Он ей нравился. Он был симпатичным, смешливым юношей и без порочных наклонностей. Ей уже исполнилось двадцать пять лет, и она начинала искать защиту от превратностей жизни. Норберт и стал тем защитником, предоставив надежное убежище в престижном квартале, которое ее просто ошеломило. У них не было детей, потому что дети вырастают.

— Счастлива?

— Да, Норберт.

— Тебе со мной не скучно?

— Нет, дорогой, ты очень забавный.

— Я считал, что все женщины скучают со своими мужьями, и только потому, что они — их мужья.

— Ну, я не настолько подчиняюсь общим правилам.

Ее страстью было посещение антикварных магазинов. Их квартира была обставлена соответственно ставшему уже знаменитым «изысканному вкусу». Все, побывавшие в гостях, говорили о Кароль, что у нее есть вкус, даже если в конечном счете вкусом этим обладал столяр, живший в прошлом веке, или торговец восемнадцатого века, продававший скобяные изделия.

— Я устал сегодня.

— Хочешь виски?

— Будь добра. Это сегодня Уилфрид обедает с нами?

— Да. Мы пойдем в театр?

— Непременно. Мы же договорились в прошлый раз. Это развеет его.

— Его жена не вернулась?

— Нет. Это тяжелое потрясение.

— Он скоро придет в себя. В глубине души, он не любит никого.

— Эгоист, как все мужчины и т. д. и т. п. Очень знакомая песня, моя дорогая. Мужчина — это животное, в первую очередь — рогатое, а потом — эгоистичное. Вот и вся наша исключительность.

— Речь не о тебе, дорогой, а об Уилфриде.

Иногда по вечерам она заходила за ним в агентство. Тогда, в те вечера, она была красивой, представительной, богатой. Они шли перекусить, а потом — в кабаре, выпить по стаканчику. Летом ли, зимой ли, она могла отправиться на море или в горы, по выбору.

Они шли по жизни, как по мягкому ковру. И этот ковер, протертый их ногами, только что продырявился, и они провалились, один — в смерть, другая — в ночь. В ночь, которую даже яркие фары «мерседеса» не могли превратить в рассвет. Кароль, с кровоточащей раной внутри, закрыла глаза.

Описание ночи. Темные или светлые, они опрокидываются и обвиваются вокруг любви и людей, и фетровых птиц. А над волнующимися деревьями висит трагическая звезда. Деревья перебегают с место на место и ранним утром снова напускают на себя невинный вид.