— Пока не ввели гильотину и не открыли «право на счастье», — подтвердил Пестр. — От гильотины никуда не скроешься.

Лилиан выпила вино.

— Не является ли все это лишь долгой прелюдией к тому предложению, которое вы мне намерены сделать, — стать вашей метрессой?

Пестр сохранил невозмутимость.

— Можете называть это как угодно. Я предлагаю создать для вас такие условия, в которых вы нуждаетесь. Или, вернее, такие условия, которые, по моему мнению, подобают вам.

— Дать камню соответствующую оправу?

— Оправу, которой достоин очень драгоценный камень.

— И я должна согласиться, потому что я в глубоком отчаянии?

— Нет, потому что вы необычайно одиноки. И необычайно мужественны, мадемуазель. Примите мои комплименты! И простите меня за настойчивость. Но бриллианты такой чистой воды встречаются крайне редко.

Пестр поставил рюмку на стол.

— Хотите послушать последние известия о гонках в Италии?

— Здесь? В «Максиме»?

— А почему бы и нет? Альбер, хозяин здешних мест, исполняет и не такие желания, когда захочет. А он захочет, раз дело касается вас. Я это сразу понял; Альбер — знаток людей.

Оркестр по существующей в «Максиме» традиции прежде всего сыграл отрывки из «Веселой вдовы». Официанты убирали со стола. Проходя мимо них, Альбер распорядился подать Пестру и Лилиан бутылку коньяку; на бутылке не оказалось ни слоя пыли, ни этикетки с гербом Наполеона, на ней была просто маленькая наклейка, надписанная от руки.

— Я ведь сказал, что он знаток людей, — повторил Пестр. — Отведайте этого коньяку, предварительно выполнив, разумеется, весь положенный ритуал: согрейте рюмку, вдохните в себя букет и поговорите немного на эту тему. За нами наблюдают.

Лилиан взяла рюмку и залпом выпила, не согревая ее в руках и не вдыхая аромата коньяка. Пестр рассмеялся. На неподвижном лице Альбера, наблюдавшего за ними из угла, появилось какое-то подобие одобрительной улыбки. Она послужила знаком для одного из официантов, который через несколько минут принес им маленькую бутылку фрамбуаза; поставив рюмки поменьше, официант разлил в них вино. Над столиком сразу же разнесся аромат фруктовых садов, и в памяти возникли картины раннего лета, когда по небу плывут облака, похожие на белые замки.

— Старая малиновая наливка, — с благоговением сказал Пестр.

А Лилиан подумала, что он сделает, если она выплеснет малиновую наливку ему в лицо — прямо в его сверхпородистое лицо! Наверное, тоже сумеет «понять» и произнесет по этому случаю одну из своих пышных фраз; Лилиан его не презирала; наоборот, он был ей даже приятен, подобно не очень сильному снотворному; она внимательно слушала его. Ведь Пестр являлся представителем противоположного образа жизни. Он сделал из жизни культ, а страх смерти превратил в эстетический цинизм; опасные горные тропы он пытался низвести до садовых дорожек. Но от этого ничего не менялось. Как-то раз она уже слышала нечто похожее. Кажется, это было в Сицилии, на вилле Левалли. Чтобы так жить, требовалось много денег и мало сердца. Люди подобного рода не ездили из Брешии в Брешию, они сидели в Брешии, делая вид, будто находятся в Версале начала восемнадцатого века.

— Мне пора идти, — сказала Лилиан.

— Вы часто произносите эти слова, — заметил Пестр. — Они делают вас неотразимой. Это ваша любимая фраза.

Лилиан взглянула на него.

— Если бы вы только знали, как мне хотелось бы остаться, — медленно сказала она. — Я согласна быть бедной и одинокой, только бы остаться! Остаться! Все остальное — ложь и мужество отчаяния.

* * *

Пестр довез Лилиан до отеля. Навстречу ей вышел взволнованный портье.

— Клерфэ на двенадцатом месте! Он оставил позади себя еще шесть противников. Диктор сказал, что он великолепно ездит ночью.

— Это правда.

— Надо отпраздновать. Не хотите ли бокал шампанского?

— Никогда не надо праздновать преждевременно. Гонщики — суеверный народ.

Лилиан немного посидела в маленьком темном холле.

— Если так пойдет дальше, завтра рано утром он опять будет в Брешии, — сказал портье.

— И это правда, — ответила Лилиан, подымаясь. — Пойду выпью чашку кофе на бульваре Сен-Мишель.

В кафе ее встретили как постоянную посетительницу. Официант заботился о ней, Жерар ждал ее, кроме того, целая группа студентов образовала своего рода почетную гвардию для ее охраны.

Жерар обладал одним неоценимым свойством: он был постоянно голоден. Пока поэт насыщался, Лилиан сидела и размышляла. Она любила смотреть на улицу, по которой шли люди, любила смотреть в горячие и скорбные глаза жизни. Наблюдая за нескончаемым людским потоком, было трудно поверить, что у каждого из этих людей — бессмертная душа. Куда она денется потом? Тленны ли души, как тленна плоть? А может быть, в такие вот вечера они, подобно теням, кружат, полные желаний, вожделения и отчаяния? Кружат, заживо разлагаясь, моля в беззвучном страхе оставить их самими собой, не превращать в удобрение, на котором взрастут души новых людей, только что бездумно зачатых за тысячами этих окон?

Наконец Жерар насытился. На закуску он съел кусок великолепного сыра пон л'эвек.

— Интересно, что столь грубый животный процесс, как поглощение поджаренных кусков трупов животных и полуразложившихся молочных продуктов, затрагивает самые поэтические струны в душе человека, заставляя его слагать гимны, — изрек Жерар. — Это всегда удивляет и утешает меня.

Лилиан засмеялась.

— Из Брешии в Брешию, — сказала она.

— Эта ясная и простая фраза хотя и не понятна для меня, но кажется мне неоспоримой. — Жерар допил кофе. — И я бы сказал даже — глубокомысленной. «Из Брешии в Брешию»! Я назову так следующий томик своих стихов. Сегодня ночью вы неразговорчивы.

— Да нет. Просто я не говорю.

Жерар кивнул.

— Я думал о том, в чем ваш секрет, о незнакомка, Клеопатра с бульвара Сен-Мишель. Ваш секрет — смерть. Не могу понять, как я, певец смерти, не догадался об этом сразу.

Лилиан засмеялась.

— Это секрет всех живых существ.

— Для вас он значит больше. Вы носите смерть, как другие носят платье, отливающее разными цветами. Это и есть ваш настоящий любовник, по сравнению с ним все остальные ничего не стоят. Вы знаете это, но стараетесь забыть, что приводит в отчаяние людей, которые хотели бы вас удержать. От смерти вы бежите к жизни.

— Это делает каждый, если он только не йог.

— Неправда. Почти ни один человек не думает о смерти, пока она не подошла к нему вплотную. Трагизм и вместе с тем ирония заключаются в том, что все люди на земле, начиная от диктатора и кончая последним нищим, ведут себя так, будто они будут жить вечно. Если бы мы постоянно жили с сознанием неизбежности смерти, мы были бы более человечными и милосердными.