– Дотянувшись до сабли, я одним взмахом отрубил ей голову, – почти шепотом произнес Неманя.

Крсману показалось, что он отчетливо видит эту страшную сцену.

Майор Лукич привычным жестом наполнил стаканчики:

– Я слышал рассказы о вурдалаках в своей родной Шумадии и потому закопал ее голову в одном месте… а тело в другом.

– Вы не боялись, что вас разоблачат и обвинят в убийстве?

– Нет. – Неманя решительно взмахнул рукой. – Боюсь другого: как бы в один прекрасный день Анна не восстала из гроба. Боюсь, что она отыщет свою голову. И тогда пожелает навестить меня. И сыграть мне на фортепиано что-нибудь из Бетховена… То, что она играла той ночью. «К Элизе». Видите… Страх – это совсем неплохо, знаете ли… И вся эта кровь. Только это и связывает меня с тем, прежним Лукичем, которым я был до этого. Только это иногда убеждает меня в том, что я… хоть каким-то извращенным, безбожным образом… все-таки остаюсь человеком.

Крсман побоялся задать еще один вопрос, но что-то нашептывало ему, что он просто обязан сделать это, несмотря ни на что. Он допил коньяк, поставил стаканчик на стол и посмотрел Лукичу прямо в глаза:

– Скажите, это вы… Это вы разорвали немецких солдат?

– Я знал, что вы спросите меня об этом. Нет, это сделал не я. Те, кто убивает немецких солдат, куда ужаснее меня. Поверите, вам лучше ничего не знать об этих тварях и их сущности.

В это мгновение двери скрипнули, на пороге появилась Данка. Она заметила окровавленные бинты, которые хорошо просматривались под расстегнутой рубашкой Немани, потом посмотрела на мужа. Через мгновение она медленно, с презрительным выражением на лице, почти с отвращением перевела взгляд на бутылку коньяка, что стояла на столе.

– Крсман. – Голос ее был исполнен презрения. – Как ты только можешь…

– Замолчи, женщина! – оборвал ее Крсман. Данку передернуло от грубого тона мужа, к которому она совсем не привыкла. Она попыталась что-то сказать, но супруг опять оборвал ее:

– Ты что, не видишь, что мы с господином Лукичем беседуем?

– Я только хотела…

– Меня не колышет, чего ты там хотела! Ступай вниз и позаботься о домашних.

Данка вновь попыталась что-то сказать, но Крсман прервал ее окриком:

– Ну, чего ждешь?

– Я…

Данка вышла из комнаты легко и неслышно, оставив после себя едва уловимый след дорогого парфюма и оскорбленного достоинства. Крсман небрежно поднял стаканчик и произнес:

– Вы не плеснете мне еще немного коньячку, господин майор?

– Вы неважно выглядите сегодня утром, господин штурмбаннфюрер, – сказал Отто фон Фенн.

Генрих Канн поднял голову и ощутил боль в поврежденных ребрах. Санитар, перевязавший его сегодня утром, сделал свое дело, похоже, не самым лучшим образом.

– А вы, я вижу, напротив, пребываете в прекрасном настроении? – ядовито ответил он.

– Да нет, не очень. У нас этой ночью погибло много людей, – задумчиво произнес фон Фенн, глядя на развалины складов и казармы. – Но вас ведь это совсем не интересует?

Канн промолчал.

– Кстати, ваша резиденция полностью уничтожена.

– Я присутствовал при этом.

– Да… – Фон Фенн пожал плечами. – Мы обнаружили в развалинах четырех мертвых солдат. И еще погибла хозяйка, если я не ошибаюсь.

– И?..

Фон Фенн небрежно кивнул головой:

– Это не имеет значения…

Потом, уставившись на руины солдатской казармы, продолжил незаинтересованным тоном:

– Я давно хотел спросить вас…

Помолчав, полковник продолжил:

– Верите ли вы в Бога, майор Канн?

– Я вас не понимаю, – нервно процедил Канн.

– Не в какого-то абстрактного бога… в далекого бога. Не в иконописный лик, изображенный на дереве, или в мускулистую фигуру, вытесанную из мрамора. Но в настоящего Бога, которого вы можете видеть так, как я вижу вас и как вы видите меня. Не во всесильных обитателей Валгаллы или в пророков, запросто перемещающих моря и горы. А просто в единого Бога, похожего на меня или на вас. Из плоти и крови. Способного ненавидеть и любить, судить и прощать, страдать и истекать кровью…

Отто фон Фенн повернулся к Канну, внимательно посмотрел на него и продолжил:

– Способного грешить.

– Не понимаю, какого бога вы имеете в виду, герр оберет, – с отвращением отозвался эсэсовец.

– Я имею в виду того Бога, который обладает замечательным чувством юмора, – уверенно продолжил фон Фенн. – Таким замечательным, что это позволило погубить всех, кто сегодня ночью был в вашей резиденции. Всех, кроме вас.

– Что вы хотите этим сказать?

– Солдаты, которые охраняли вас… Их убили не бомбы.

Несмотря на боль, разрывающую грудь, Канн встал и подошел к фон Фенну:

– А какое отношение к этому имею я?

Отто фон Фенн посмотрел ему прямо в глаза и процедил:

– Ты не понимаешь меня? А я ведь все еще говорю по-немецки, жестокая ты скотина!

– Прошу вас…

– Не знаю, что ты ищешь здесь, меня это не интересует. Но я знаю, что более не намерен терпеть здесь твое присутствие!

– Мое присутствие не зависит от вашего желания, полковник.

– О, здесь ты серьезно ошибаешься. Только идиот не в состоянии понять, к чему все это ведет. Теперь субординация, приказы, приоритеты уже не имеют никакого значения. О нет. Это Балканы! А мы – солдаты армии, которая проигрывает войну. Здесь люди исчезают по ночам, здесь их съедают живьем. Завтра тебя могут найти мертвым в какой-нибудь канаве. С пулей в голове или разодранного на куски – какая разница. Я думаю, по тебе не заплачет даже твоя шлюха-мать. Но будь уверен… Я смогу устроить так, что с тобой непременно что-то случится.

– Вы мне угрожаете?

– Перестань болтать, говнюк. Стоит мне пошевелить пальцем, и Рихтер позаботится о тебе. Несчастный случай, автомобильная авария, сердечный приступ… Это было бы симпатично. Тебя похоронили бы со всеми почестями. Я бы даже выступил с надгробной речью. Хотя мне больше бы понравилось, если бы ты стал очередной жертвой маньяка, который убивает наших солдат. Рихтер очень способный офицер… Я уверен, он может найти исполнителя, который устроит как следует. Как ты думаешь, принимают в Валгалле рыцарей ордена Мертвой головы без такой столь необходимой принадлежности?

Несколько долгих секунд молчания воздвигли между ними стену. Сквозь нее пробивался равнодушный голос фон Фенна:

– Теперь вы поняли меня, штурмбаннфюрер?

Канн, проглотив слюну, собрался было что-то сказать, но, вновь натолкнувшись на взгляд фон Фенна, отказался от этой мысли. Он тяжело дышал – грудь сильно болела, но еще тяжелее было вынести унижение, которому его подверг полковник. После минутного молчания он с трудом выдавил: