– Я застрелюсь. – Сашка тоже улыбнулся. – Это легко. И не уследит никто. Выйду отсюда, суну себе в рот пистолет… – Он облизнулся с мучительной сладостью, слизнул кровь с губы, поморщился, широко улыбнулся опять. – А потом совсем хорошо будет. Ничего потому что не будет.

– Ты не застрелишься, – скучно возразил витязь. – Я вижу, что ты ненавидишь и любишь гораздо сильней, чем боишься.

– Я не боюсь вообще, – отрезал Сашка.

– Боишься, – покачал головой Воженкин. Добавил: – И было бы странно, если бы ты не боялся.

– Я. Ничего. Не. Боюсь, – медленно разделил слова, не сводя жуткого взгляда с Воженкина, Шевчук.

Тот пожал плечами и кивнул Сашке:

– Пошли лечиться. Ты себя здорово изуродовал.

– Я? – Сашка встал. – А… а, да, – в голосе его было искреннее удивление.

* * *

В поселке было достаточно врачей. Самых разных. А круглосуточный медпункт «Скорой помощи» с больницей вместе располагался в большущем госпитальном подвале, немного перестроенном, конечно. Сам госпитальный корпус гарнизона – тот, что наверху, – был разрушен еще во время «настоящей» войны.

Дежурил Вольфрам Йост[10]. Он сидел за столом у входа в карантинный блок и читал толстый глянцевый журнал, на обложке которого на фоне пальм лежала у невероятно синего океана на неправдоподобно желтом песке идиотски улыбающаяся умопомрачительно длинноногая девушка. Сашка посмотрел на фотографию и подумал, что девушки этой скорее всего нет в живых. Девушку ему не было жалко, а пальмы никогда не нравились. Но все-таки…

– А, пациенты. – Йост отложил журнал и скрестил руки на груди.

Йост был немец, он раньше работал по контракту в крупной московской клинике, где вставить зуб стоило столько, сколько Сашкины родители зарабатывали за месяц вдвоем. Но при этом Йост был отличным специалистом широкого профиля. Сашка иногда думал, почему, когда началась война, доктор не уехал домой, в Германию, пока было можно. Почему-то ему казалось, что Йост этого просто не захотел. Он вообще был странный, например, все свободное время проводил, ведя записи, в которые никому не позволял заглядывать.

– А я тут подбираю место для летнего отдыха. – По-русски он говорил совершенно без акцента. – Я вам не рассказывал, что мой дед мне говорил про зиму 41-го под Москвой? Там, где сейчас море кипит? Ну так вот: особо холодно тогда вовсе не было, просто у частей не оказалось теплой одежды… Молодой человек, вы не пробовали пить бром?

Это было сказано безо всякого перехода. Сашка даже не сразу понял, что обращаются к нему.

– Бром реакцию притупляет, нельзя, – хмуро ответил парень.

– В таком случае – не надо царапать лицо ногтями, как истеричная девочка, – посоветовал Йост. – Кадету РА стыдно, право ведь… Садитесь вот сюда и повернитесь вон туда… Вы знаете, – с этим он обратился уже к Воженкину, – нам поразительно повезло уже с этой нынешней зимой. Ядреной, как вы шутите, зимой. Никаких эпидемий, которые могли бы прийти с разложением такого дикого количества мертвых тел. Стерильность. Я думаю, что и обычные-то инфекционные болезни не распространяются тоже из-за этого… Зато вот с психикой не все в порядке, как я наблюдаю нередко.

– Мне нравится ваш оптимизм, доктор, – без тени юмора заметил Воженкин.

– Хотите поговорить об этом? – так же серьезно спросил Йост, ловко обрабатывая царапины на лице смирно сидящего Сашки. – Молодой человек, как вы отнесетесь к тому, что вот эту вашу бесценную кровь, пролитую в припадке слабости, я использую как препарат для антинаучных опытов? – Он показал Сашке окровавленную ватку. – Я бы с удовольствием выкачал у вас литр на анализ, мне даже положено так сделать – имидж немецкого врача обязывает, – но… – Он сокрушенно вздохнул.

– Не против, – хмуро буркнул Шевчук. – Мне бумагу подписать?

– Не надо, все на доверии, как вы, русские, любите… Руку тоже давайте… Капитан, а как считаете, в этом году летом на Канарах будет прохладно?

– И с осадками, – подтвердил Воженкин. – Я вообще не уверен, что Канары целы, кстати… А вы там были? На Канарах?

– Трижды, – сообщил Йост. – С женой, с любовницей и с проверкой местного филиала нашей больницы… А вы?

– Не был ни разу. Я даже в Турции не был. Зато дважды был на Кавказе, – похвастался Воженкин, и оба мужчины негромко рассмеялись…

…Когда Сашка вышел подземным коридором из медпункта, снаружи, как обычно, мело и дул ветер. Собственно, снег-то уже давно не шел – просто он и не таял, а ветрище таскал его с места на место с увлечением пса, который никак не может расстаться с давно и дочиста выглоданной костью. Трещали – привычно, негромко – ряды мощных приземистых ветряков на восточном периметре, и ледяной белый свет прожекторов пробегал, распугивая тени, то по стенам, то по голому плацу, то по черным деревьям, вдруг вспыхивавшим в лучах серебряной мертвенностью.

Наверное, эти уже не оживут, подумал Сашка, затягивая кулиску отороченного мехом капюшона. А солнца осталось ждать еще несколько лет. Что оно появится – все были убеждены с почти религиозной истовостью. Да и расчеты это подтверждали. А то что такое – три часа дня, май месяц, а ощущение такое, что поздний вечер в декабре… Скоро Новый год, Дед Мороз подарки привезет… на бронеаэросанях, и за пулеметом в башенке – внучка Снегурочка. Иначе подарки сейчас возить опасно. А Санта-Клаус своих оленей, наверное, вообще на колбасу пустил… голодно старику…

Сашка мысленно шутил, хотя на самом деле за возможность на минуту увидеть солнце он бы отдал всю свою жизнь. Без шуток. Без раздумий. Серьезно. Четыре года назад он бы не мог так просто думать о том, чтобы всерьез за что-то отдать свою жизнь.

Да, в нынешнем мире ко многим вещам начинаешь относиться проще. Нет, не равнодушней – проще. Равнодушием тут и не пахнет, скорей наоборот, его стало намного меньше, чем раньше. В ноль сошло равнодушие, сказал бы Сашка. В ноль. Вот десять лет назад, если бы люди узнали о том, что кто-то где-то держал в подвале детей и ел их (а ведь было такое… случалось, только масштаб зверства был меньше…), что бы они сделали, эти люди? Ну повозмущались бы, поахали, пообсуждали, посожалели, что нет смертной казни (ее и правда не было… смешно…) и успокоились бы. А государство посадило бы пойманных людоедов в психушку, лечило, кто-то писал бы про них диссесрации. А родителям принявших жуткую смерть детей на приемах в чистеньких кабинетах на пальцах объяснили бы, что отнимать жизнь может только Бог.

То есть, по этой безумной логике, эти людоеды – боги. А что? Они себя, наверное, считают если не богами, то уж новой ступенью развития человечества – точно…

…А ведь нет, изверги. Никакая вы не ступень. Потому что боги – это мы. Или, во всяком случае, временно замещающие согласно мандату, пока Солнце отдыхает. Поэтому те новогенерационные паскуды, кого мы захватили живыми (немногие), умерли не сразу; мы не милосердные боги, мы – боги справедливые. Поэтому каждый из жителей поселка на себя готов взять ответственность за что угодно. И отвечать своей жизнью. Единственной, неповторимой и совсем не сверхценной.