Сверхценны мы все. Вместе. Никак иначе, только вместе. Потому что порознь нас убьют, сожрут, уничтожат. А вместе с нами – кусочки мира, которые мы бережем и стараемся собрать и сохранить.

Пока «вместе» цело – отдельные частички не так уж важны. Осознай это – и уйдет страх. А вот жалость и тоска – они никуда не денутся. Тошно, товарищи, как говорится. Тошнехонько. Плохо обладать развитым воображением, а без развитого воображения – сдохнешь, развитое воображение – тоже оружие, вот и приходится ходить и прокручивать в голове эти материалы допросов и опросов – кто кем был, прежде чем стать консервами, кто как жил, прежде чем…

Сашка сквозь зубы выругался. Помогло, точно. Правильно раньше считали, что мат отгоняет нечисть. Для нее сейчас самое раздолье, самое время – летай, ползай, крадись, питайся стылой мертвенной жутью. Вампир граф Дракула, в черно-красном плаще, дамочку за шейку развитыми полыми клычками – цоп, дамочка глазки закатывает, ножкой дрыгает, стонет тихо, все так прилично и даже эротикой отдает… Девчонки в классе – не сказать чтоб массово, но не одна – буквально мастурбировали на вампиров.

Бестелесная она, нечисть. Не нужны ей клыки. Бродит возле очередного бункера, в котором плачут дети, знающие свою судьбу, жмется к кирпичным стенкам, сосет с наслаждением страх, боль, безнадежность.

Есть он, этот бункер. Есть обязательно. Не один еще – есть. Много их. Вот сейчас, вот в этот миг – есть.

Сашка снова выматерился. Опять полегчало. Откатило полностью, даже можно сказать. Даже показалось, что вдоль стены казармы заскользила трусливо какая-то тень.

Землю вдруг тряхнуло – короткой, резкой судорогой, тяжелой и злой. Опять землетрясение в районе Москвы… наверное, хотя сейчас не поймешь, трясет и там, где отроду трясти не должно было. Взрослые говорили, что Москва запросто могла бы уцелеть, даром что в ней взорвалось чуть ли не тридцать боеголовок. Она же была огромная. Но до войны тамошние идиоты слишком много всего понастроили, нагромоздили ярус за ярусом, забыв о том, что под городом – многочисленные карстовые пустоты, уходящие в неизведанные глубины. Когда взрывы раскачали земную кору, гигантский город просто-напросто начал проваливаться. Уже сам по себе, но при этом, в свою очередь, рождая землетрясения немалой силы. А на его месте возникло кипящее озеро, даже море скорей… говорят, кстати, что на его берегах довольно тепло и даже растительность сохранилась. Хоть какой-то плюсик…

В казарму Сашке идти не хотелось, хотя сейчас было можно. Хотелось еще немного постоять, пусть и холодно (минус тридцать, похоже?), попереживать. Хорошо, что маму с отцом и маленьким братишкой убило сразу, бомбой – они не живут в этом мире. Но, с другой стороны – как же хочется прийти домой и… Он много лет уворачивался, отпихивался, когда мама хотела его обнять. Пусть бы обнимала, сколько угодно. Только бы была.

Нет, надо в казарму. Холодно все-таки. Даже дизеля в автопарке стучат как-то морозно, от этого звука еще холодней, чтоб его…

Витязей в поселении было шестеро. Никто, кстати, толком не знал, откуда оно взялось, это название. Как никто толком не мог объяснить, откуда вообще появилась Русская Армия – сетевая организация, которая просто «стала быть». Трое витязей были в прошлом военными (с капитаном Воженкиным Сашка сюда и пришел после того, как их отряду еще «до снега» удалось разбить усиленный батальон ООН, шедший с юга, но при этом сам отряд почти весь полег…), один – инженером (и выживальщиком), одна (единственая женщина) – полицейским, еще один – доцентом вуза. Их Совет-Круг все в поселении и решал, он же держал хрупкую связь с Великим Новгородом и лично Романовым, недавно прибывшим туда с Дальнего Востока.

У троих витязей имелись свои постоянные отряды повышенной готовности – всего сорок два дружинника. В кадетском корпусе жили и учились двадцать мальчишек-кадетов. Ну и еще жило в поселке около тысячи человек «граждан» – семьями в основном, и родными, и «приказными». Это когда Круг одинокому мужчине предлагал выбрать женщину и поручал им трех (или больше, если они сами хотели – чаще всего хотели) сирот. И еще около двухсот обезличек – тех, кто по какой-либо причине не мог быть допущен к общественной и самостоятельной хозяйственной жизни и являлся фактически рабом поселения. Из обезличек регулярно выкарабкивались в «граждане» то один, то другой – это было вполне реально, хотя и трудно…

В поселке многое работало, но еще большего не было или не хватало. Временами казалось, что всей работы не сделать никогда и вообще ничего не получается; каждая решенная проблема порождала две новые. Но еще страшней для Сашки была обыденная жестокость жизни. Он и не представлял себе, что жестокость может быть такой. Жестокость людоедства, садизма, мракобесия, вакханалии всего самого дикого и безумного – с одной стороны. Жестокость абсолютно справедливой боевой машины, состоящей из бесстрастно заменяемых в случае выхода из строя живых деталей, – с другой стороны.

Временами Сашке становилось жутко при мысли о том, какой мир они могут построить, даже если победят. Он старался себе постоянно напоминать о справедливости, о настоящей, бытовой, обыденной справедливости в их поселении, в РА в целом, но это не всегда помогало. Только-только вроде бы успокоился – и снова накатывает такой ужас, что горят предохранители.

Одна только переработка тел казненных на удобрения чего стоит.

Но ведь Воженкин был прав. Можно вывернуться от тоски наизнанку – но он прав. Ни единого слова из сказанного им не получается оспорить. Если только общими словами, как тот неделю назад посаженный на кол «теоретик каннибализма», с которым Круг даже какое-то время беседовал и у которого нашли тетрадку с чем-то вроде манифеста людоедов… Общими словами, которые вроде бы даже и правильные. Если не глядеть на зубы говорящего с тобой теоретика и не думать о них…

Вдоль стены казармы, там, где направленный отводами поток ветра чисто выметал от снега дорожку, подтрусил к стоящему человеку большой серый пес. В поселке жило много собак. Это были и пришедшие с людьми, и прибившиеся – поодиночке иногда, но полгода назад подошла здоровенная разнопородная стая, все крупные, хотя и исхудавшие. Стая улеглась у главных ворот, как падает дошедший до главной в мире цели человек, и лежала, и ее заносил снег, а собаки лежали молча, не двигались и смотрели на ворота и свет за ними. Не лаяли, не рычали, не бросались на ворота, просто – лежали, смотрели, и снег превращал их в сугробики.

Тогда было решено их впустить. Никто не выносил такого решения, никто даже не помнил, кто и когда открыл ворота. И они вошли и остались жить. А с ними вошли и остались жить два ребенка – похожие на жутких зверьков, замотанных в тряпье, мальчик и девочка по два-три года. Как они выжили, знали только псы, а они не могли рассказать – и дети, хотя они очень быстро научились говорить и вообще восстановились, тоже ничего не помнили. Хотя их имена удалось узнать – Ниночка и Коля. Это стало известно, когда за тряпками на груди у девочки нашлась молодая кошка. Она тоже осталась жить в поселке, а на ее ошейнике была закреплена пластиковая карточка «МастерКард» с поспешной надписью маркером: имена детей, имя кошки – Муська – и жуткая приписка, вопль в страшное смертоносное никуда: «Пожалуйста, пощадите их!»