– Кто вам сказал? Сергей? Неужели он догадался? Я всегда думал, что не так уж он и глуп… – Он вздохнул: – Ну хорошо, ваша взяла. Я не Митрохин и не Николаевич. То есть меня так записали, когда я родился… с фамилией и отчеством по мужику, за которого выдали мою мать.

– Продолжайте.

– Продолжать? Я родился рабом, сударыня. Но потом произошло великое, неслыханное событие… короче – воля. Правда, за нее еще надо было заплатить, потому что на прощанье помещики старались содрать с крестьян последнюю шкуру. Мать и отчим подались в город на заработки, потом у них пошли свои дети, а потом отчиму надоело меня кормить, и он настоял на том, чтобы отдать меня в воспитательный дом. Мать не хотела, но у отчима был крутой нрав и тяжелые кулаки – что она могла сделать? Тайком, правда, она меня навещала несколько раз.

– Она вам рассказала о вашем отце?

– Да, в одну из последних встреч. Я-то был уверен, что невезучий, раз уж от меня избавились таким манером. Но в воспитательном доме я почти не болел, а в семью отчима пришла холера. Тогда как раз была очередная эпидемия, и сначала умерли дети, потом мать, а потом отчим. Я бы тоже умер, если бы жил с ними, но мне в некотором роде повезло, что меня изгнали.

– А потом вы выросли и решили найти своего отца. Верно?

– Нет, сударыня, потом я выживал как мог. Одновременно мне приходилось заниматься самообразованием, потому что я не хотел превращаться в чернорабочего или, хуже, какого-нибудь вора. Все то, что другим дается играючи, мне доставалось кровью, потом и ценой колоссальных усилий. Но вы правы: однажды я стал думать о том, что у меня есть отец, которому до меня нет никакого дела. Все беды, которые произошли с моей матерью, то, что я оказался в воспитательном доме, я приписывал ему. И я решил, что найду его и убью.

Иван Николаевич произнес последние слова совершенно будничным тоном, но глаза его недобро блеснули.

– Полагаю, вы начали с того, что навели справки о нем и о его семье, – негромко заметила Амалия. – И решили начать с Сергея Георгиевича, как с самого слабого звена. Случайное знакомство на улице было мастерски разыграно. Далее вы узнали о князе Барятинском, и интерес к нему как к другу Пушкина стал предлогом, который позволил вам войти в семью. Чтобы у них не возникало лишних вопросов, вы придумали историю с бесплатным билетом, много говорили о Петре Александровиче и ссылались на «Вестник Европы», в котором всякий мечтает напечататься. Вы стали у них в доме своим человеком – и что же?

– Боюсь, я вас разочарую, госпожа баронесса, – усмехнулся Иван Николаевич. – Я всего лишь понял, что я болван. Мстить Георгию Алексеевичу за что бы то ни было… понимаете, это все равно что мстить манной каше за то, что она мягкая. Нет, он не злой и даже не плохой человек, но… Он из тех, на кого нельзя положиться, никогда и ни в чем. Такие люди обычно не приносят окружающим ничего, кроме вреда. Посмотрите, что происходит с его близкими: первая жена умерла от мучительной болезни, второй проломили голову топором, мою мать скосила холера, сын от первой жены стал пьяницей. Что будет с Володей и Алексеем, я не знаю, но то, что случилось сегодня, наверняка переменит всю их жизнь. А Георгий Алексеевич… Он сейчас горюет, и я уверяю вас, что вполне искренне, – и точно так же искренне он вскоре после похорон введет в дом третью жену. Потому что, как бы он ни жаловался на судьбу, с ним самим никогда не происходит ничего такого, что задело бы его по-настоящему… У него всегда будет достаточно денег, без всяких усилий с его стороны, и всегда найдется женщина, готовая разделить его жизнь, а то и не одна. Ну и черт с ним! Другого отца у меня все равно не будет, и раз я есть на этом свете, то благодаря также и ему…

Амалия не нашлась что ответить. Она угадывала, что учитель о многом умолчал – о детстве, полном унижений, о том, какого труда ему стоило добиться места хотя бы в училище для глухонемых, – но она вовсе не была уверена, что новые подробности прибавят что-то к сложившейся картине.

– Вы расскажете ему? – спросил Иван Николаевич после недолгого молчания. – Я одно время хотел ему признаться, да как-то раздумал. Хотя он явно относился ко мне с симпатией, и Сергей, по-моему, тоже.

– Я ничего не скажу Георгию Алексеевичу, – сказала Амалия, разрывая билет. – Ваши тайны принадлежат только вам, Иван Николаевич. Вам и решать, что с ними делать. – Она прищурилась: – Вы как-то сказали, что господин Киреев упоминал двух женщин, которых он любил – первую жену и еще одну, с которой ему пришлось расстаться. Вторая – ваша мать?

– Вы ничего не забываете, госпожа баронесса, – уважительно промолвил учитель. – Да, он назвал имя моей матери. Конечно, я ему не поверил, но… не скрою, мне приятно, что у него есть такая иллюзия. Если бы он любил мою мать по-настоящему, он бы не бросил ее на произвол судьбы. В конце концов, он мог бы выкупить ее у той помещицы, которой ее продали. Но он даже не попытался.

– Здесь был Бутурлин, – заметила Амалия, желая сменить тему. – Он вел себя довольно странно – не отправился на место преступления, не стал допрашивать крестьян, которые нашли Наталью Дмитриевну, а только поглядел на орудие убийства и сразу же куда-то поехал. И мне кажется, я знаю, куда именно.

– Кажется, я тоже знаю, – медленно проговорил Иван Николаевич. – Но тут, госпожа баронесса, мы с вами уже ничего поделать не можем.

Что же касается Бутурлина, то, пока Амалия разговаривала с побочным сыном Георгия Алексеевича, Дмитрий Владимирович прибыл в Петербург и поспешил в полицейский участок, откуда уже с подкреплением направился на Васильевский остров, в дом Кулаковской. Сергей Киреев сидел в своей комнатушке, даже не озаботившись тем, чтобы запереть дверь, и ел селедку без помощи вилки, одними руками. На вошедшего следователя и сопровождающих его полицейских чинов он обратил не больше внимания, чем на муху, которая ползла по столу, подбираясь к селедочной голове.

– Вы Сергей Георгиевич Киреев? – спросил Бутурлин, насупившись.

– Вы же и сами знаете, что я, – не без вызова отозвался сидящий за столом.

– Я арестую вас за покушение на убийство вашей мачехи, Натальи Дмитриевны Киреевой.

– Сделайте одолжение, – добродушно ответил Сергей Георгиевич, вытирая рот и руки грязной салфеткой. – Вот, – продолжал он, кивая на селедку, – захотелось для чего-то попробовать, хотя я никогда раньше селедки не ел. Чудеса, да и только!

– Скажите, милостивый государь, вы признаете свою вину? – спросил Бутурлин.

– Странный вы человек, Дмитрий Владимирович, – усмехнулся Сергей. – Я же говорил вам: я подстерег ее и ударил сзади топором. Заодно убедился, что каторжнику верить нельзя…

– Каторжнику? – переспросил следователь, не понимая. – Какому каторжнику?

– Да Достоевскому же, – ответил Сергей, гримасничая. – Не так-то просто ухлопать человека топором, как он пишет. Ударил я ее, а топор в черепе застрял. Она хрипит, из последних сил отползти пытается. Беда, да и только…

– Зачем вы это сделали, Сергей Георгиевич? – спросил Бутурлин после паузы.