Погода стояла прекрасная. Кайзер часто выезжал в город, множа тем самым газетные заметки о своем выздоровлении. В действительности же восьмого апреля Бергман обнаружил под канюлей ощутимое уплотнение. Область вокруг канюли опухла. Выступили лимфатические узлы. Маккензи объяснял это так: «Это, определенно, не рак, а простая раневая гранулема». Бергман подозревал, что особенно короткие канюли, которые использовал Маккензи, могут оказаться вытолкнутыми из дыхательного прохода увеличивающейся опухолью. Маккензи проигнорировал это предположение.

Через четыре дня, утром двенадцатого апреля от приставленного к кайзеру санитара Беербаума Бергман узнал, что дыхание больного чрезвычайно затруднено. После очистки канюли ввести ее в дыхательный проход оказалось затруднительным.

В три часа пополудни конный посыльный был отправлен на поиски Бергмана. В конце концов отыскав его на консультации в отеле, он спешно передал ему записку в несколько строк, написанных рукой Маккензи: «У нас возникли сложности с канюлей, и я был бы Вам весьма признателен, если бы Вы как можно скорее приехали в замок и осмотрели кайзера». Слова «как можно скорее» были подчеркнуты. Бергман и Браман поспешили домой за необходимыми инструментами. Из замка уже звонили ему домой, чтобы убедиться, что он получил записку.

В замке Шарлоттенбург в приемной кайзера он застал Маккензи и сотрудника фирмы по изготовлению медицинских инструментов Винтера. Они пытались изогнуть длинную, довольно большого диаметра свинцовую трубку так, чтобы ее в качестве вспомогательной канюли можно было ввести в дыхательный проход. Из соседней комнаты доносился хрип кайзера. Имеющейся канюли уже не доставало. Бергман принес более длинный инструмент. Бергман и Браман нашли кайзера сидящим на стуле. Щеки и губы его были синими. Бергман понимал, что опухоль продолжает увеличиваться. Даже посредством трахеотомии теперь было невозможно взглянуть на заднюю стенку дыхательного прохода. Все внутри опухло. Попытка Бергмана вставить принесенную канюлю не дала результатов. Наедине он сообщил Маккензи, что остается только один выход – крючками растянуть края раны. Маккензи вынужден был согласиться. Браман держал крючки. Возникло небольшое кровотечение. Канюля была введена, кайзер – спасен от удушья. Тогда Бергману стало известно, что, несмотря на жар, не спадающий уже несколько дней, кайзер продолжал совершать поездки по городу, чтобы внушить доверие публике. Хотя, как только инцидент был исчерпан, Маккензи попытался избавиться от присутствия Бергмана, он все же остался в замке до следующего утра. На следующий день температура кайзера поднялась выше тридцати восьми градусов. Маккензи же продолжал настаивать на ежедневных выездах в город. Он отказался сделать исключение ради смены канюли, и для того у врача было обоснование: значительно легче было успокоить народ, когда кайзера видели на улицах. Императрица не возражала. Вечером больного знобило. Пятнадцатого апреля температура превысила тридцать девять градусов. В последующие три дня она понизилась лишь незначительно. Для консультации были приглашены берлинские профессоры Зенатор и Лейден. К ужасу Бергмана, на консультации Маккензи заявил, что причиной лихорадки было насильственное введение Бергманом канюли. Но он не обмолвился о том, что и лихорадка, и головная боль возникли значительно раньше. Бергман подозревал, что это была попытка переложить на него ответственность за развитие заболевания. В действительности так он хотел избежать необходимости признать, что эти симптомы есть естественное течение рака. Не пришлось долго ждать, чтобы убедиться в том, что этот маневр имел место. «Кельнише Цайтунг» и несколько других немецких газет писали о замене Бергманом канюли, подчеркивая необходимость этой меры. Я был уверен, что эта информация была получена от Бергмана. В этой ситуации он вынужден был также ступить на путь публичности и нарушить древнюю врачебную клятву.

Маккензи не отступил. Он потребовал от названных газет опубликовать опровержение этим статьям, в котором Маккензи обвинял Бергмана в нанесении вреда здоровью кайзера, а также утверждал, что Бергман спровоцировал опасное для жизни воспаление клеточной ткани. В «Бритиш медикад джорнал» появилась следующая заметка: «По информации, полученной от надежных источников, канюля, введенная 12 апреля, заняла неверное положение. Есть определенные основания полагать, что вина за это лежит не на английском враче».

В те дни я разыскал Бергмана в его квартире на Фридрих-Карл-Уфер. Он и Браман рассказали мне обо всем случившемся, и их рассказ я и приведу ниже. Даже при всей путанице, в которую был вовлечен Бергман, я не видел причин не доверять ему и, как показали грядущие события, был в этом прав. Двадцать пятого апреля он передал Маккензи письмо, в котором сообщал, что его привычка пренебрегать врачебной тайной и распространять клеветническую информацию вынуждает его прекратить всякие сношения с ним и отказаться от оказания дальнейшей профессиональной помощи. В том же письме он просил императрицу освободить его от обязанностей. Ни одна его просьба еще не была удовлетворена ей с большей готовностью.

Хирург Барделебен занял его место. Он не пытался делать громких заявлений и ограничился записью в своем журнале, предрекавшей кайзеру медленную, но неминуемую смерть. В начале мая наступило еще одно обманчивое улучшение: они часты на последней стадии рака. Температура спала. Шестнадцатого мая кайзера вывозили в парк. В последующие дни он ездил в низком, запряженном пони экипаже. Превозмогая себя, он принимал делегации и выслушивал доклады. Но генералу Блюменталю, начальнику штаба кронпринца еще со времен франко-прусской войны, была адресована записка в одну строку: «Мой дорогой Блюменталь, я не могу далее этого выносить». Но еще не раз он появится на берлинских улицах.

Первого июня императрица распорядилась на пароходе по реке Шпрее перевезти супруга в новый потсдамский дворец, который должен был стать его законной резиденцией. Это был солнечный летний день. Люди с берегов махали им руками, дети пели, играли капеллы. Но оптимизму Маккензи и императрицы, у которой он приобрел форму помешательства, было отпущено еще лишь несколько дней.

Седьмого июня молоко, которое пил кайзер, стало по канюлям просачиваться назад. Маккензи принял решение о введении питательного зонда. Но уже девятого июня в «Бритиш медикал джорнал» со ссылкой на надежные источники появилось сообщение: «Выздоровление кайзера снова… откладывается… Патологический характер опухоли и клиническое течение болезни в значительной мере отличаются от всего, что, по имеющимся сведениям, традиционно наблюдается в случае карциномы. Если называть вещи своими именами, врачи не имеют представления о природе заболевания, с которым столкнулись. Эта неопределенность сама по себе позволяет говорить о неправдоподобности ужасающего диагноза, поставленного кайзеру в ноябре. Но от официальных лиц сообщений о новых перспективах пока не последовало».

И Маккензи так и не удалось оповестить о них общественность. Десятого июня, почувствовав, что конец близок, ему пришлось сказать кайзеру в своей излюбленной манере избегать четких формулировок: «С жалостью вынужден Вам сообщить, что в Вашем состоянии не наблюдается улучшений…» На листке бумаги кайзер написал: «Мне крайне жаль, что в моем состоянии не наблюдается улучшений…» Оставшись наедине с женой, он буквально обрушился на нее. «Что со мной в действительности происходит? Есть ли улучшения? Когда я поправлюсь? Что ты думаешь? Или мне предстоит еще долго болеть?» Все эти вопросы были результатом сумасбродного пренебрежения фактами, на которое каждодневными стараниями жены был обречен практически беспомощный человек.