Уже на следующий день кайзер едва мог ходить, на его лице выступил пот, глаза впали. Он намеревался принять шведского короля Оскара, для чего была подготовлена кирасирская форма. Надевая ее, он несколько раз оказывался в предобморочном состоянии. В конечном итоге он облачился в старый мундир, пуговицы на котором не стал застегивать. Он мог сидеть выпрямившись не больше минуты. Затем его, упавшего на кровать, вынесли из зала. Маккензи был вынужден телеграфировать королеве Виктории в Лондон: «Кайзер умирает». В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июня кайзер задыхался, метаясь в постели, не в состоянии уснуть. В одиннадцать часов утра он нашел в себе силы приподняться. Неразборчиво он написал: «Виктория, я, дети…» Затем он погрузился в сон. В одиннадцать часов пятнадцать минут он сделал последний вдох.

Драма была окончена. Она была окончена для несчастного кайзера. Но она все еще продолжалась для его жены. Она продолжалась и для Маккензи, и для немецких врачей, поскольку еще не было дано ясного, четкого, однозначного объяснения этой болезни. В водовороте противоречивых диагнозов, жалоб и клеветы сложно было прийти к верному заключению: это был рак, о котором немецкие врачи заявили в первые же часы и тогда же предложили единственное решение, способное продлить жизнь кронпринца и кайзера. Теперь это заключение предстояло сделать во время вскрытия.

На нем настаивал Бергман, подвергшийся жесточайшим нападкам. Только вскрытие могло доказать, что его диагноз был верен с самого начала. Только оно могло снять с него обвинения в том, что двенадцатого апреля он неправильно ввел канюлю.

Пятнадцатого июня Бергман обратился к доктору Швенингеру, личному врачу Бисмарка, чтобы тот убедил рейхсканцлера разрешить секцию трупа. Следующим вечером Бергман направлялся во дворец рейхсканцлера. Там его ждали сам Бисмарк и его врач. Канцлер выразил солидарность с мотивами Бергмана, но вмешаться отказался, поскольку императрица была против мер подобного рода. Но доктор Швенингер, как позже рассказывал Бергман, указал на то, что после смерти любого из членов династии Гогенцоллеров проводилось вскрытие, и, согласно домовому королевскому уставу, при любых обстоятельствах должны быть установлены достоверные причины смерти монаршей особы. Бисмарк вызвал своего сына Герберта. Он подтвердил существование такого положения. На этом основании Бисмарк высказал готовность просить разрешения на проведение вскрытия тела бывшего кронпринца у нынешнего канцлера Вильгельма II. Уже утром шестнадцатого июня Бергман явился к молодому кайзеру, который давно принял его сторону, так как находился в конфликте с матерью. Он поддерживал проведение вскрытия.

До секции Маккензи, который теперь остановился в замке Фридрихскрон, попросили составить заключительный доклад о причинах смерти кайзера. Даже если бы он ничего не знал о предстоящем вскрытии (как он признался позже), даже если бы после письменного изложения им всех деталей он потребовал бы участия в нем, будучи человеком изворотливым, он должен был догадываться, что его ожидает. В своем витиеватом докладе она писал: «По моему мнению, болезнь, от которой умер кайзер Фридрих III, есть рак. По причине того обстоятельства, что перихондрит и разрушение хрящевой ткани активно способствовали развитию болезни, несомненно, невозможно в столь сжатые сроки составить определенное мнение о природе заболевания».

Часом позже Маккензи и Ховелл стали свидетелями вскрытия, которое проводили Вирхов и Вальдейер, патологи, чей авторитет никогда не вызывал у Маккензи сомнений. Также присутствовали Вегнер, Барделебен, Лейтольд, Бергман и Браман. Вскрытие со всей однозначностью показало: 1) рак гортани; 2) никаких признаков повреждения дыхательного прохода, в чем Маккензи обвинял Бергмана; 3) никаких признаков того, что, как утверждал Макензи, по вине Бергмана «канюля заняла неверное положение». Маккензи и Ховелл подписали протокол. Затем, сердечно распрощавшись с вдовой кайзера, оба отправились назад в Лондон.

Одиннадцатого июля появился официальный доклад немецких врачей. Его венчал заголовок: «Болезнь кайзера Фридриха III, данные из официальных источников». Тогда Маккензи снова улыбнулась удача. Немецкие врачи, и прежде всего Герхардт и Бергман, – без всякой нужды – вступили в активную полемику с Маккензи и увлеклись нападками на него, что противоречило принципам объективности. По-человечески их можно было понять. Но это стало отговоркой для всех газет, журналистов и врачей, в течение года безоговорочно поддерживавших Маккензи и теперь оказавшихся в неудобном положении, чтобы продолжать защищать английского врача, и способом по крайней мере частично спасти свою репутацию. Если Маккензи даже и пришлось бы столкнуться с какими-либо неудобными фактами, он был застрахован от полного фиаско.

Но как раз тогда во всей полноте проявилась его беззастенчивая, бесстрашная натура. Вначале он пытался, как мне из Лондона писал Семон, подкупив издателей, воспрепятствовать выходу в свет доклада немецких врачей на родине. Затем он приготовился к ответному удару, и принятые им меры превосходили все те, что когда-либо принимал врач в профессиональном споре. Он опубликовал статью «Фридрих Благородный и его врачи». Она увидела свет в октябре 1888 года. Это была совокупность клеветнических и оскорбительных заявлений в адрес немецких врачей. Она свидетельствовала о крайней степени высокомерия автора и завершалась новой попыткой объяснить его поведение. На этот раз Маккензи признавал наличие рака, но заявлял, что ввиду бесперспективности операций по удалению гортани и статистики смертности от нее он постарался уберечь кайзера от ранней смерти, для чего ему пришлось умолчать о действительной природе заболевания.

Эта статья стала началом его падения с самой вершины славы. Английское Королевское медицинское общество и Общество хирургов настоятельно порекомендовали ему добровольно оставить ряды их членов. Он повиновался, чтобы избежать позорного исключения. Мало помогло ему и то, что английские актеры, часто вверявшие ему лечение своих связок, остались ему верны и даже выбрали первым президентом только что основанного Британского ларингологического общества. Также мало эффекта произвело и то, что на его сторону встала своенравная вдова кайзера. Если она не хотела сама вынести себе смертный приговор, у нее не оставалось другого выбора. Вскоре разговоры о Маккензи стихли. Он посвятил себя своей практике и совершил несколько поездок. Поздней осенью 1890 года к своему величайшему удивлению я встретил его в Афинах, в доме известного немецкого археолога Шлимана. Он путешествовал по Средиземному морю на борту английского парохода «Чимборазо». Хотя он загорел под местным солнцем и средиземноморский воздух облегчил его проблемы с дыханием, он выглядел усталым и совершенно иным. Он избегал разговоров о Фридрихе III. Но мне все же удалось расспросить Маккензи о его тогдашних мотивах. Он объяснил, что смерть кайзера последовала из-за очень редкой, осложненной другими заболеваниями формы рака, которую невозможно было своевременно диагностировать. Судьба сыграла с ним злую шутку. Он заметил, что я хотел парировать, напомнив о диагнозе немецких врачей. Он ответил, что это было лишь счастливое совпадение, не более того. В конце января 1892 года, находясь в Лондоне, он тяжело заболел бронхитом. Восемь дней спустя его сердце дало сбой, и он умер на пятьдесят пятом году жизни.