В конце концов Митя передумал возвращать Псалтирь. Сам он его больше не читал. Устал. Но и таскать просто так не хотел. Он засунул его под тумбу телевизора. А что? Может случиться, кто-нибудь найдёт, прочитает. Кто знает, сколько всё продлится и как далеко зайдёт.

После очистных работ, приветствуемые бойцами из первой роты криками: «Идут мастера чистоты! Вторая гвардии ассенизаторская рота!», — они поднялись в холл.

Был обед, была дрёма в актовом зале, был ужин.

Затянутые после инцидента с Лапиным гайки несколько разболтались. После проведённой по всем правилам вечерней поверки офицеры куда-то терялись, и наступала броунова свобода: из номера в номер, с этажа на этаж, без дела, без цели…

Когда рассы́пались звёзды, Митя поднялся наверх и по мокрому после мытья коридору дошёл до своего номера. Дверь была открыта. Хорошо, что открыта, подумал он — не придётся идти к дневальному за ключом. Он толкнул её и вошёл. В номере никого не было. И это хорошо, подумал он — побыть одному перед сном, какая роскошь!

Стянув сапоги, накинув на них портянки, он толкнул свой матрас поближе к стене и сел. Скоро выдадут новые портянки, вспомнил он, зажилить бы эти, чтобы была смена, чтобы стирать можно было. Бойченко подцепил грибок. Самому бы не заразиться… Мелкие армейские заботы успокаивали его. Нужно же как-то выплывать, решил он.

Внизу двигали мебель. По улице проехал БТР. Таракан сидел на плинтусе и ворочал усами. Митя дунул на него, пытаясь прогнать. Таракан ушёл. Выплыла луна, позолотила пол. Сна не было и в помине. Выспался за день. Чем не жизнь? Любой из твоего при́зыва позавидует… Митя решил ещё посидеть так, подождать, пока затекут мозги, как затекает придавленная рука или нога, и последние мысли юркнут в свои ночные норки, чтобы больше уже не высовываться до утра.

За фанерной стеной напротив слышался обычный разговор. Голос был уже знакомый. Знакомый сам по себе — голос без имени и физиономии. Жил самостоятельно там, за стенкой. Митя ни за что не узнал бы говорившего. Даже если утром будет стоять возле него и, быть может, перебросится с ним парой слов.

Сегодня он разошёлся: предаётся мечтам, играя автоматом.

— Подойду, подниму ствол.

Передёрнутый затвор говорит: зззанг!

— Ну что, падла, что с тобой делать? Пристрелить тебя, собаку, или заставить в ногах ползать? Наверное, пристрелить.

Следует щелчок спускового механизма.

— Ха! Мимо стрельну. Он в штаны-то нагадит.

Ещё раз раскрывается и захлопывается стальная пасть: зззанг!

— А я ему по-новой задачку задаю: куда тебе стрельнуть, в башку или в брюхо? Что, сука, задумался? Правильный ответ: в брюхо. А потом в башку.

Щелчок.

Второй голос раздаётся из дальнего угла:

— Брось х….й страдать. Дощёлкаешься.

— Дура, без патронов же не стреляет.

Мягко клацает вставленный магазин, затвор снова говорит: зззанг!

— А вот так стреляет.

— Ё…й совсем! Убери!

Он, видимо, отворачивает ствол в другую сторону.

— Возьму ему прямо промеж глаз.

— Разряди, балда. Давай.

— Пи…ть команды не было. Хочу кайф поймать, представить, как это по-натуре было бы.

— Дай сюда, говорю!

Очередь прошивает перегородку насквозь.

Митя смотрит на разодранные в местах пробоин обои, на выскочившие из пробоин щепки — и вдруг понимает: в него попали.

Удар пришёлся в живот. Ещё два — по правой руке.

Митя слышит крики за перегородкой, к ним добавляются крики совсем с другой стороны — кричит дневальный. Потом стучат голые пятки и гудят сапоги. Пока они топочут по коридору, внутри будто хищник с цепи срывается и несётся по всему телу, в каждый уголок заскакивает, раздирает и обжигает боль. Топот катится к его номеру. Дверь распахивается, с размаху ударяясь в стену. Плывут белые лица, одно отделяется от общей кучи и разбухает прямо перед его носом. Говорит несколько матерных слов, обдав его запахом чёрного хлеба. Лопается, исчезает. Снова топот, больно трогают живот. Потом, наконец, сон.

Скрип. Скрип и голоса. Он решил, что это снова — едет телега по бездорожью… Сейчас он повернёт голову и увидит мальчика с льняным чубом, сидящего в ней, и рядом шинель с поднятым воротом.

Но попытавшись вглядеться в окружающий сумрак, он разлепляет глаза и видит в открытом люке луну и сухую треснувшую пополам ветку. Ветка качается на ветру и скрипит. Митя смотрит на неё с неожиданным интересом. Ему вдруг представляется это необычайно красивым: сочная луна и мёртвая ветка, скрипящая на ветру.

Он лежит на матрасе в десантном отделении БТРа, укрытый под горло брезентовой плащ-палаткой. Все люки открыты. Голоса Кочеулова и Хлебинкова доносятся снаружи.

— Думаете, ещё нужно подождать, товарищ майор?

— Давай пять минут, потом ещё раз запросим.

— По времени давно должны были.

— По времени — да, а там кто знает. Может, бортов свободных нет.

Кочеулов вздыхает.

— Что за напасть такая, товарищ майор? Всё сразу. Мистика какая-то. То Лапин этот, то вот…

— У Онопко, пожалуй, дела похуже будут. Твой-то ни в чём не виноват.

— Я же второй год в лейтенантах перехаживаю. И в этом году можно не ждать.

— Ничего. Сейчас видишь, что делается. Там сейчас не до ваших звёздочек. А после всё уляжется, утрясётся, всё будет нормально. Ты офицер толковый.

Со стороны кабины обрушивается хриплый оглушающий крик:

— Двести второй! Как слышишь?

Митя вздрагивает, и тут же острая боль перерезает живот.

Со стороны командирского места слышится голос капитана Синицына.

— Говори, сотый! — кричит товарищ военврач — Две сотни второй слушает!

— Езжайте сами! — кричит в ответ рация — У них топлива нет. Как понял, двести второй? Сами езжайте!

Все эти крики ложатся на уши бетонными плитами. Фух, утихло.

Вырулив с поля на дорогу, БТР разгоняется, мягко покачиваясь, убаюкивая и удушая гарью. Кто-то подтягивает его ближе к кабине, под струю свежего воздуха.

— Можно мне ещё один укол?

— Нельзя так часто. Терпи, казак, атаманом будешь.

— Вколи ты ему… ехать ещё хрен знает сколько.

— Да нету у меня, товарищ майор. Одна ампула была. Терпи, казак.

Ветер свистит вдоль бронированного борта. Митя прикрывает глаза и принимается считать.

Один. Два. Шаг. Шаг. Течение мускулистой плоти и металла. Три. Четыре. Волна за волной, сотня за сотней. Прибывают из тьмы, уходят во тьму. Шаг. Шаг. Они — поток, не ведающий преград. Несокрушимая армия на ночном марше. День так короток, и его не хватает для побед. Они повесили щиты за спину, и ухватили по два копья: одной рукой древко своего копья так, чтобы край с остриём достался впереди идущему, в другую руку вложил копьё идущий сзади. Так они сомкнулись в непрерывные цепочки, сплавились в единый организм. Ладно работают руки и ноги. Левой. Правой. Левой. Правой. Даже лунные блики загораются на их шлемах одновременно. Мощь, явленная в синхронном движении воинов, повергла бы в трепет любого, кто осмелился бы взглянуть на них с окрестных холмов. Ещё не завоёванная, но предназначенная им свыше, перед ними лежит тёмная земля, лежит покорной девушкой. Трепещет под звуком их шагов, прячется под полог ночи. Они пройдут от моря до моря, с юга на север и с востока на запад. Они возьмут города без штурмов и осад. Они овладеют державами одной за одной, по порядку. Они вытряхнут мир как походную суму и возьмут то, что им нужно. Они — армия Нового Вавилона. Жрецы испросили для них небывалого дара: каждый из них свободен — совершенно свободен, предельно свободен — свободен так, как не был до сих пор ни один воин, шагавший по дорогам и бездорожьям — свободен навсегда, в любой стране свободен от любого закона, ограничивающего свободу воина Нового Вавилона. Они раньше и не знали, какая это сила — свобода. Шаг. Шаг. Несокрушимая армия идёт ночным маршем. Там, где они прошли, клубится пепел и пыль, и жирные падальщики грузно расхаживают по развалинам. Вдоль колонн на распалённых жеребцах скачут военачальники. Факелы в их руках, пролетая мимо, роняют красные искры и издают рваный звук, волнующий кровь: так будет разорван мир… Шаг. Шаг.