к небесам. Я опасался, что люди поднимут мятежи, начнут устраивать бунты и нападать на моих парней, но они слишком обессилели. У них не осталось даже собственной гордости. Матери приносили к месту казни трупы своих умерших с голода младенцев и выли от ненависти к своим же местным депутатишкам, которые лишь усугубили их страдания. Тогда я понял, что грош цена патриотизму, если государством правят чудовища в человеческом обличии. В тот момент, когда я это осознал, мой нож и мое оружие больше не обрушивались на головы этих людей. Я направил его против олигархов, мажоров, богатых ублюдков. Отнимал дома, вышвыривая на улицу, как поганых псин, и гнал к площади, чтобы там отдать на растерзание обозленной и голодной толпе. Их рвали на части. На куски и ошметки. Самосуд – самый страшный суд. Нет ничего более лютого, чем озверевшая толпа, получившая власть в свои руки, и я дал им эту власть, наблюдая, как они рвут друг друга на части, как орут от боли эти твари, когда женщины выковыривают им ногтями глаза. Обезумевшие с горя матери ужаснее любого солдата и беспощаднее самого бешеного зверя.

Спустя несколько дней я прилюдно казнил на площади Сергея Лебединского. Ему отрубили голову. Только вначале я пропустил его через ад, протянул его через самое грязное дно преисподней, куда не попадал даже я сам в самые проклятые времена. Когда был голодным оборванцем с разрезанным до ушей ртом.

Его драли как последнюю шлюху около месяца. Били и трахали. А я смотрел, как он воет, а потом хрипит под своими палачами. О слабости Сергея к мужикам я знал, еще когда работал на его отца. Перед казнью я полоснул его по лицу ножом, раскроив ему рот от уха до уха. На лбу вырезал приветствие для Лебединского и оставил башку гнить в одном из особняков олигарха. Пусть узнает, что значит терять своих сыновей, пусть знает, как дико мучился он перед смертью. Так же, как я все эти годы вспоминал мучения моей матери или рыдал навзрыд, словно ребенок, когда мой брат рассказывал, как выживал и что с ним сделали эти нелюди. С ребенком! С четырнадцатилетним мальчишкой! Если бы я мог вернуться в прошлое, я бы казнил лично каждого из них, но я лишь мог принести клятву, что он сам отомстит им, а я помогу привести приговоры в исполнение. И мы уже начали – Сергей был первым. Пусть Олег Лебединский знает, я доберусь до каждого, кто ему дорог, и лишу жизни самым изощренным способом.

Мирных жителей мы не трогали. Таков был мой приказ. Такой была просьба моего брата, когда мы приблизились к городу. Мне было плевать – я отдал город ему. Пусть делает в этом мертвом месте все, что хочет. Голодомор и болезни подкосили жителей, оставив лишь обтянутых кожей детей с глазами стариков. Женщин, похожих на древних старух. Знатных богатеньких шлюх заклеймили и сделали рабынями для утех моих людей. Первым делом я вскрыл запасы продовольствия, и Дани вместе со своей подружкой раздавали всем оголодавшим жителям. Позже я узнал, кто такая эта девушка с черными глазами, которая смотрела на меня с суеверным страхом и сжимала руку моего брата, прячась за его спиной. Невеста Олега Лебединского – Лилия.

Это была моя первая стычка с братом. Потому что не сказал мне, кого затащил в свою постель. Я в ярости не просыхал от самого крепкогосамогона, в котопый Сара добавляла острейшее на вкус зелье, от которого меня мучили галлюцинации, но переставало драть бешеной болью внутри. С Дани я не разговаривал больше трех дней. К черту его и его сучку, которую он трахал! Кем мы прокляты, что из тысяч женщин, прекрасных собой, преданных и верных, мы выбрали врагов своих и возжелали с такой силой, что забыли о мести и о том, что сделали с нами их семьи?!

Я разваливался на части. Не спал сутками. Только когда напьюсь до беспамятства, вырубаюсь, чтобы, едва продрав глаза, заливать в себя еще большее количество самогона. Череда блондинистых шлюх, две, три, четыре. Меня не радовала победа. Меня не радовала казнь Сергея. Я изнывал от тоски по своей Шукар. Чем больше проходило времени, тем сильнее становилась моя боль. Словно я кусок мяса без кожного покрова, и каждая мысль о ней – это удар по обнаженным сухожилиям плетью. Агония накатывала хаотичными приступами. Меня накрывало беспрерывной ломкой во всем теле, и я корчился в жутких муках как от физической боли. Тогда я все крушил вокруг себя, раздирал стены, ломая ногти, калечил несчастных шлюх . Пьяный, словно обезумевший дьявол во плоти, я выходил на веранду, шатаясь и разливая из бокалов водку на головы стражников, смеялся как умалишенный, видя ужас на лицах людей и, особенно, на лице Лилии.

Глава 22

Разлепил тяжелые веки, намереваясь сломать шею ублюдку, посмевшему разбудить своего барона таким способом, и встретился с ледяными карими глазами брата. Он отшвырнула в сторону чан и смотрел на меня, уперев руки в бока, широко расставив ноги, затянутые в кожаные штаны.

– Вставай, Алмазов. Давай, поднимай свой зад с постели и пошли поговорим! Хватит играть в молчанки. Мы уже не дети.

– Убирайся! Не о чем нам говорить. Скажи, пусть мне еще водки принесут, и шлюх для меня отбери!

Удар по лицу, и я резко схватил его за горло, приподняв на вытянутой руке.

– Я не твой слуга! Не забывайся! Я твой брат!

«Я твой брат», и пальцы сами разжались. Думал, рухнет на пол, но он пружинисто приземлился на ноги, заставив пьяно вздернуть бровь.

– Ты лживый ублюдок. Мой брат не умел лгать.

– Научился. Жизнь заставила.

Отвернулся от него, отыскивая взглядом бутыль с алкоголем. Нашел и с утробным рычанием тут же схватил, откупоривая пробку зубами и делая несколько жадных глотков прямо из горлышка.

– И что? Да. Я скрыл. Ты думал, я вот так просто отдам ее тебе?

– Я думал, ты будешь со мной честен!

– Я больше не тот Дани. Я не умею доверять, – помедлил, – даже своим.

Не оборачиваясь к нему, пожал плечами.

– Вот и убирайся. Потому что я никогда бы не посмел лгать тебе. Ты не свой. Ты – моя кровь. Ты – это кусок меня. Лгать тебе – это лгать себе.

Подошел ко мне сзади и пнул кулаком в спину.

– Повернись ко мне, Ману, когда я с тобой разговариваю. А ты? Ты был честен